Анри Барбюс - Ад

Любимая говорит: «Она права». Ибо, наконец, что же следует ему ответить?

«Он ей доказывает, что совершенное счастье есть сущность, природа которой от нас ускользает. Нельзя потрогать вечность, ещё менее возможно опробовать её. Нужно это предоставить Богу, а нам заснуть как детям в один из наших вечеров.

— Однако… — замечает Любимая.

— Но, будучи жертвой пророчества, которое постепенно ею завладело, женщина снова поставила неразрешимый животрепещущий вопрос: «Чем мы станем?».

«И тогда, снова, он ей отвечает, чем именно они не будут. Несмотря на то, что он хотел бы сказать что-нибудь положительное, истина овладевает им и направляет его к отрицанию: «Мы больше не будем нашими лохмотьями, нашими телами, нашими рыданиями…». И он углубляется в свою обездоленность, чтобы её отрицать. «Чем мы станем?» — восклицает она с содроганием. — Больше никакой обездоленности; больше не будет расставания, больше не будет страха, больше не будет сомнения. Больше никакого прошлого, больше никакого будущего, больше никакого желания. Больше никакой надежды.

— Больше никакой надежды?…

— Надежда приносит несчастье, потому что она надеется. Больше никаких молитв: молитвы также не будет, потому что это плач, который возносится и который нас покидает… Больше никаких улыбок: не есть ли улыбка всегда наполовину грустная? Улыбаются лишь своей меланхолии, своему беспокойству, заранее своему одиночеству, своей боли, которая быстро проходит; улыбка не длится, ибо если она будет длиться, её не станет; её свойство быть умирающей…

— «Но чем же стану я, именно я!» Этот крик: «Я!» постепенно занимает всё место, вибрирует, требует. И ещё раз он ей бросает призрачные слова, потому что его спрашивают о том, что будет, а он предлагает в ответ то, чего больше не будет. Он снова выставляет напоказ испытанные слова, наподобие пугала. Он их вытаскивает как зарытую в землю тайну. Он сознаётся в том, в чём никогда бы не сознался. «Имеется нечто, всегда скрывавшееся от тебя мною. Я тебе говорил кое-что, но я лгал.» Он стал бы почти выдумывать из-за необходимости найти, что же ответить на слишком простой вопрос. Он подробно рассказывает о своих желаниях, и каждый из его обрывков фраз вызывает в представлении ад. Он возжелал всего: чужой собственности, чужой судьбы, славы, бессмертной толпы. Он даже мельком показал всю драму, убитую в нём, сведённую судорогой, скованную, всю возможную большую поэму: « Ад более ужасный и ещё более жестокий: наша дочь, которая походила на твою зарю! » [17] «Enfer plus effrayant et plus atroce encore: notre fille, qui ressemblait à ton aurore!» Он не поддался своим желаниям, он их лишь более полно претерпел. Он пронёс в себе, с мотивами затишья, вечное искушение: « Пригвождённое во мне, но во всей полноте и очень сильное… О! притаившееся в моём сердце, мучающее и скрытое, постыдное зло непогрешимости! » [18] «Clouée en moi, mais tout entière et toute grande… Oh, tapi dans mon coeur, torturant et cachée, l’inavouable mal de n’avoir pas péché!»

«Он превыше всего желал прошлого, и он вспоминает это страдание, столь простое и столь неоспоримое — прошлое, которое мертво. Ему хотелось бы проникнуть в прошлое, как в будущее, как в любимое сердце. Но воспоминание неумолимо. Оно есть: ничто, оно есть: никогда больше, и тот, кто вспоминает, страдает и испытывает угрызение совести прежнего времени, будто злоумышленник. И также он, и они оба были одержимы мыслью о смерти, несмотря на их набожность, которая глубоко проникла в них со старостью. Мысль о смерти была повсюду. Ибо ужасна как раз не сама смерть, а именно мысль о смерти, которая разрушает любую жизнедеятельность, отбрасывая подземную тень. Мысль о смерти: смерть, которая живёт… «О!как я страдая… Как я должен был страдать!»

«Вот что было и чего, наконец, больше не будет. Вот все разновидности тьмы, которые нас предохраняли от продолжительности счастья. Всё сводится к захвату и к мраку, которых жизнь хочет избежать. « Мы есть те, — восклицает он, как в начале, — мы есть те, которые никогда не имели света, которых всеобъемлющий мрак вновь окутывал каждый вечер, те, чья живая кровь, кровь из глубины является чёрной, те, мрачная мечта которых марает всё, чего она касается, и наши глаза так же мрачны, как наши рты. Пустые и мрачные, наши глаза слепые, наши глаза потухшие: им нужна большая помощь небес… Ты помнишь, как, собравшись в тиши вечера при бурной погоде, мы сохраняли луч света над нашими головами, и мы долго хотели, чтобы тьма не настала. Твоя слабая рука, крепко лежащая на моей руке, трепетала… Подавляя наш ослабленный грустью порыв, тьма отнимала у нас похищенный свет… » [19] «Nous sommes ceux qui n’ont jamais eu de lumière, que l’ombre universelle a repris chaque soir, ceux dont le sang vivant, le sang profond, est noir, ceux dont le rêve obscur salit tout ce qu’il touche, et nos yeux sont aussi ténébreux que nos bouches. Vides et noirs, nos yeux sont aveugles, nos yeux sont éteints: il leur faut le grand secours des deux… Souvienstoi, quand groupés sous la calme tempête du soir, nous conservions un rayon sur nos têtes, et nous voulions longtemps que la nuit ne fut pas. Ton faible bras, posé fortement sur mon bras, palpitait… Écrasant notre morne envolée, la nuit nous reprenait la lumière volée…»