Анри Барбюс - Ад

— Нет», — сказал он тихо.

Она повторно ответила:

«Это не утешает.»

*

Затем он вспоминает, что он уже думал о всех этих вещах…

«Послушай, — произнёс он трепещущим и немного торжественным голосом, как признание. — Однажды я представил себе два существа, которые находятся в конце их жизни и вспоминают всё, что они претерпели.

— Поэма! — заметила она, обескураженная.

— Да, — сказал он, — одна из тех, которые могли бы быть столь прекрасными!»

Странная вещь, но он, казалось, постепенно оживлялся; представлялось, что он впервые был искренним, в то время как он отказывался от трепещущего примера их судьбы, чтобы сделать своей целью вымысел своего воображения. Говоря об этой поэме, он вздрогнул. Чувствовалось, что он становился воистину самим собой и что он был предан вере. Она подняла голову, чтобы его слушать, терзаемая его стойкой потребностью в слове, хотя у неё не было доверия.

«Они там, — сказал он. — Мужчина и женщина. Это верующие. Они в конце их жизни, и они счастливы умереть, по тем причинам, которые привели их к усталости от жизни. Это своего рода Адам и своего рода Ева, которые мечтают о рае, куда они скоро вернутся.

— А мы, вернёмся ли мы в наш рай? — спросила Любимая: наш потерянный рай: невинность, начало, чистота! Увы! как я верю, в этот самый рай!»

*

«Чистота, вот именно, — сказал он. — Рай — это свет, земная жизнь — мрак: вот мотив моего поэтического сочинения, над которым я начал работать: Свет, которого они хотят, мрак, в котором они существуют.

— Как мы,» — заметила Любимая.

…С их мыслями и их невидимыми голосами, они ведь также были совсем близко от слегка зыбкого мрака, вялого стремления к почти стёртой бледности небес…

«Эти верующие просят смерти, как просят средства к существованию. В этот наиважнейший день слово наконец превратилось в ежедневную молитву; смерть вместо хлеба.

«Когда они узнают, что скоро умрут, они благодарят. Мне бы хотелось, чтобы это милостивое действие прежде всего просияло — как рассвет. Они показывают Богу свои тёмные руки и свои тёмные рты, свои мрачные сердца, свои взоры, лишённые света, и они умоляют его исцелить их от неизлечимого мрака.

«Элементарная мысль проявляется в их мольбе. Они хотят освободиться от мрака, потому что он преграждает путь божественному свету; через свою человеческую природу они от него восприняли лишь отблески и мимолётные вспышки, а они хотят во всей его совокупности этого Бога, от которого они видели лишь бледные вспышки на небесном своде: « Подай нам, — воскликнул он, — подай нам как милостыню луч, отсвет которого иногда покрывает нас как вуаль, и который, из бесконечности, ниспадает до звёзд! » [4] В оригинале здесь и далее у автора даны обычной строкой в основном выделенные курсивом пространные стихотворные строфы с рифмой, которые в данном тексте без рифмы выделены как курсивом, так и * — знаком сноски жирным шрифтом. «Donne-nous, donne-nous l'aumône du rayon dont le reflet parfois nous couvre comme un voile, et qui, de 1‘infini, tombe jusqu'aux étoiles!» .

«Они поднимают свои бледные руки как два жалких луча, неуклюжих и слишком маленьких.»

Что касается меня, то я спрашивал себя, не была ли эта группа, находившаяся перед моими глазами, уже во мраке смерти; или не была ли это их общая душа, которая, улетучиваясь с последним вздохом, могла бы поразить мой слух…

Поэзия их выражает, их обозначает; она по фрагментам извлекает их жизнь из тишины и неизвестности. Она точно приспосабливается к их внутреннему секрету. Женщина снова склонила шею, уже более блистательно подавленная. Она слушает его; он более значительный, чем она, он более красив, чем она, тоже красивая.

«Они возвращаются к размышлениям о своём существовании. На пороге вечного счастья они пересматривают на всём протяжении жизненное деяние, выполненное ими. Сколько скорби, сколько тоски, сколько ужаса! Они говорят обо всём, что было против них, не забывают ничего, не теряют ничего, не растрачивают ничего из страшного прошлого. Вот какова поэма о страдании во всей его полноте, которое сразу приходит на память!

«Сначала естественные потребности. Ребёнок рождается; его первый крик есть жалоба: неведение подобно знанию; потом болезнь, боль, все эти сетования, которыми мы насыщаем безразличную тишь природы; работа, с которой нужно бороться с утра до вечера, чтобы, когда больше почти нет сил, быть в состоянии протянуть руку к куче золота, обваливающейся как куча руин; всё, до дрянных отбросов, до грязи, до загрязнения пылью, которая нас подстерегает и от которой следует ежеминутно очищаться, — как будто земля без передышки пыталась нами обладать до окончательного погребения; и усталость, которая нас унижает, сгоняет с лиц улыбку, и которая вечером превращает домашний очаг в почти опустевший, с его призраками, всецело занятыми отдыхом!»