Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

Неспокойно. Негръ — весь изъ кубовъ — пробовалъ вольтижъ, но вдругъ зѣвнулъ, громко, какъ песъ передъ грозой. Убрѣлъ и Мэримэ шепнулъ:

— Въ Марсель бы! Да не пустятъ…

Мэримэ рванулась, заржала. Нехорошо, когда Мэримэ ржетъ.

Больше нѣть людей. Тревожно. Что если вправду послѣдній человѣкъ — каюкъ? Вѣдь всякое бываетъ. Вылупились маски, пошли крутиться, кувыркаться, всячески свое исподнее томленье выявлять. Афганецъ, ирландецъ — это еще такъ. Хуже! Неподобный, не нація, не секція, а вздоръ, свой павіановъ задъ на ложу главную наставилъ. Въ ложѣ дама, лорнетку выронивъ, икнула, какъ будто ѣла бѣловскую капусту, а не «Савойское» корректное рагу.

У масокъ — видимость. Потомъ звѣрье. Одни хвосты. Зайцы стрѣляли изъ пушекъ и, за нитку дергая, вздымали флагъ — торговый, военный, морской — красное поле, въ лѣвомъ углу пять золотыхъ буквъ. Какіе-же трусы! На галеркѣ юлы и хапуны, — чиновничья пустая зыбь — заволновалась. Часто задышали груди съ броней. Посмотришь — человѣкъ. Ошибка. Снаружи френчъ перелицованный, внутри крутая мандатная начинка. Дальше, собака изъявляла вѣрность. Газетчикъ Фединъ — надо думать, что онъ предъ этимъ не меньше ковшика самогонки выхлесталъ — сталъ брюки скидывать, какъ въ банѣ, вопя:

— Долой имперіализмъ! Требую новыхъ тарифовъ! Вѣдь человѣкъ, не песъ!..

Увели. Одна бѣда. Лисица съ курицей нѣжнѣйше цѣловались. Гнусный. Нѣкто сильно элегантно заметался, закудахталъ:

— Какъ же? Какъ же?

Подъ скамью поползъ и, устыдившись, чтобъ не подумали чего, засунулъ въ ротъ мороженое яблоко. Ну, вечеръ!

Бѣловъ не видѣлъ. Слышалъ только топъ копытъ и томительное ржаніе Мэримэ, запахшей грустью, домомъ, жеребенкомъ. Барабаны. Униформа въ красныхъ фракахъ наспѣхъ сложила коверъ. Послѣдній номеръ — Витріонъ.

Бѣловъ нехотя идетъ къ проходу. Рыжій, нынѣ изумрудный, кричитъ:

— Тріумфъ! Ки-ки!

И гонгъ — ладонь по заду. Тишина. Витріонъ встаетъ. Неукоснительно, чинно. Американскій президентъ. Идетъ. И дальше. Вздрогнули. Хотѣли удержать. Довольно! Онъ клоуна и курсанта на лопатки. Дальше. Ужасъ. Куда? Куда?

Только Бѣловъ все понялъ. Въ шестомъ ряду направо лукавитъ глазъ. Прямо къ ней, черезъ ряды, шагаетъ шаръ, протягивая щупальцы, скрежеща зубами колесъ. Она ему — перчаткой. Бѣловъ не можетъ. Пробуетъ догнать. И на песокъ. Вопитъ:

— Держите! Эй, Витріонъ! Мерзавецъ! Витька! Стой! Не смѣй!

Снова тихо. Темно. Публика ужъ разошлась. Только счетоводъ шумитъ въ пустомъ подъѣздѣ.

— Стибрили фуляровый платокъ. — Вотъ какъ. Побѣда! Скэтчъ! Культура!

Бѣловъ конечно знаетъ, куда наглецъ сбѣжалъ. За нимъ въ догонку. По бульварамъ, гдѣ нѣкогда ходилъ трамвай «А». Дверь. Закрыто. Подъѣздъ забитый досками. Стучитъ.

— Пустите!

Никого. На страшный рыкъ и грохотъ — осипшій женскій голосъ:

— Гражданинъ, чаво шумите? Послѣ десяти чужихъ невелено пущать. На то домкомъ.

— А почему его пустили?

— Кого?

— Витріона.

— А кто такой? съ какой квартиры?

— Шаръ, цилиндръ и ерунда. Пустите!

— Никакихъ цилиндровъ.

Тихо. Часъ, другой. Ноги твердѣютъ. Сползъ въ сугробъ.

Утро. Вбѣжалъ наверхъ. У двери прислушался. Дребезжанье. Короткій выдыхъ воздуха. Томный стонъ. Сухой жестяной поцѣлуй. Навалился плечомъ, всей тяжестью любви и горя. Дверь уступила, виновато повисла на одной петлѣ. Не замѣтилъ даже на столѣ лопарской шапки. Она смѣялась, прибравъ свои хитрыя, песьи уши. Увидѣлъ — Витріонъ въ углу, и впавшія, до бѣлизны сухія зацѣлованныя щеки. Зналъ. Схватилъ машину, мялъ, ломалъ, давилъ, кроша стекло и жесть. Хозяйка вопила:

— Батюшки! Громятъ!

Внизъ. Къ себѣ. На острый горбъ — лежать до ночи, до конца, до смерти.

Шесть недѣль лежалъ. Спасъ профессоръ. Заразился, правда безъ шаровъ и безъ партійныхъ билетовъ, но съ причитаніями, съ выплесками слезъ, съ ревомъ линялому солнцу. Кормилъ Бѣлова мороженой картошкой, до приторности сладкой, всласть кормилъ. Всѣхъ жалѣлъ: какъ въ оперѣ — измѣнницу съ прической набокъ, пронзеннаго счастливчика съ такимъ итальянскимъ именемъ «Витріонъ» и бѣднаго ревнивца, выдохнувшаго всѣхъ трехъ, четвертую любовь и задыхающагося въ стеклянномъ шарѣ.

Сегодня Бѣловъ всталъ. Идетъ. Шатаясь отъ пьяныхъ, теплыхъ лужъ — какъ будто кто-то пилъ хорошее удѣльное и пролилъ. Такъ всѣ перепились и ни учетовъ, ни расчетовъ — выдача весны.

Къ ней. Перемѣнилась. Смотритъ не въ него и не поверхъ — въ себя. Глаза остались, по привычкѣ, но не лукавство въ нихъ — пустота. Зябкая — углы платка все подбираетъ локтемъ. Говоритъ отчетливо, далекимъ голосомъ, какъ въ телефонъ: