Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

У Гугермана ни мужа, ни жены. Но комячейка. Вдругъ подумаютъ — насмѣшка? Есть всѣмъ понятныя фигуры — крестъ, звѣзда. А здѣсь загадочное нѣчто — шаръ, не бѣлый и не красный. Бѣдный зябнетъ, хоть на трубѣ сидитъ.

Пришелъ съ какимъ-то отрокомъ чернявымъ. Распаковали. Витріонъ очухался и, выпрямившись, пошелъ по корридору. Вглубинѣ делегатъ изъ Пензы за холстомъ — чтобы нарядить, какъ подобаетъ, Юлія Цезаря, а то приходится ему ходить въ малороссійской рубашкѣ. Ордеръ на двадцать пять аршинъ. И вмѣсто этого — идетъ безъ ногъ, безъ рукъ, и чѣмъ-то внутреннимъ скрежещетъ. Углы, шаръ, колеса, жесть и чепуха. Былъ делегатъ партійнымъ, но не выдержалъ — въ припадкѣ суевѣрія. Заступницу Святую помянулъ. Сѣлъ въ уголъ на «Извѣстія» и захныкалъ:

— Зачѣмъ въ Москву послали, душегубы!

Изъ другихъ комнатъ набѣжали. Гугерманъ сообразилъ и крикнулъ.

— Для Госцирка. Модель мірового пролетаріата.

И загнусавилъ:

«Это есть нашъ послѣдній».

Комендантъ-матросикъ козырнулъ. Пропѣли. Стали изучать. Делегатъ — и тотъ осмѣлѣлъ:

— Вотъ хорошо бы намъ для агитаціи такую махинацію въ Пензу. Всѣ выползутъ, а здѣсь ораторъ — продналогъ…

Понравилось. Назначили премьеру на двадцать седьмое февраля. Скэтчъ, дрессированные звѣри и подъ конецъ — апофеозъ — побѣда Витріона.

Бѣловъ уже не слушаетъ. Бѣжитъ на Остоженку. Только бы ее увидѣть! Къ чорту и шаръ, и углы! Нѣтъ дома. Вошелъ. На подоконникѣ изумрудные лоскутья — съ карточнаго столика — изъ нихъ шьетъ Лидія Степановна шляпу. Пустые флаконы отъ парижскихъ духовъ. Бутыль льняного паечнаго масла. Старая карточка широкаго потребленія. На оборотѣ начало письма:

«3 ч. н. Родной, придите!..» Клякса. Плохое чернило? Слеза? Кому? Томилину? И злоба. Карточку порвалъ и лоскутокъ особенно весенній швырнулъ на полъ.

— Понравится танцору!

А можетъ не ему? Тогда… И нѣжность — соль во рту, въ глазахъ туманъ. Оставилъ записку:

«Приходите въ воскресенье 27-го въ Первый циркъ. Билетъ для васъ оставлю въ кассѣ. Витріонъ пойдетъ».

Передъ представленіемъ всѣ чуяли неблагополучіе. Съ утра пошло. На Сухаревкѣ разгоняли базаръ. Стрѣляли. Убили собаченку. Старичекъ, торговавшій грамофонными пластинками, одинъ остался. Подъ снѣжной вьюгой, среди пустыни, труба вопила:

«Не уходи, побудь со мною!»

Но даже галки боялись. Сторожъ студіи мимопластики, что на Божедомкѣ, клялся — Сухарева наклонилась явственно и голосъ оттуда былъ:

«Пожирающихъ пожру, яко Египетская корова».

Днемъ на Театральной Площади спекулянтъ Гуляшъ, получивъ за казенную крупчатку, шедшую какъ будто въ дѣтскій домъ, одиннадцать «лимончиковъ» бумажки обронилъ. Мело и птицами взвились десятки со всѣми буквами — арабскими, китайскими, иными. Прохожіе гонялись — дѣтки ловятъ мотыльковъ. Потомъ обидѣлись — пускай летятъ. Летали.

А въ тайномъ мѣстѣ — у мадамъ Бэзэ на Кисловкѣ — поэтъ изъ школы «Ничевоковъ» разсѣянно локнувъ винца началъ кого-то отпѣвать съ особо усѣченными рифмами, но вскорѣ завялъ, даже вина не допилъ. Сползъ подъ столъ, и крабомъ вбокъ пошелъ. А выпилъ мало. Нехорошій день!

Подмели арену. Раньше всѣхъ пришли курсанты гувузскіе гуртомъ съ руководителемъ — направлять и толковать.

Витріонъ лежалъ возлѣ конюшни на соломѣ, какъ въ колыбели. Мэримэ волновалась, чесала шею, копытомъ перестукивалась съ кѣмъ-то. У стойла Бѣловъ присѣлъ на ящикъ. Думалъ не о побѣдѣ — о нѣжной безпорядочной улыбкѣ. Кому письмо?

Изъ кассы:

— Товарища Бѣлова!..

Лидія Степановна. Сзади, неважной, но досадной тѣнью Томилинъ. Зачѣмъ у него такая шапка? Лопарь!

— Билетъ хотите? Я сказалъ, чтобъ дали… Вдругъ скажетъ «васъ». Вѣдь нѣжно, очень нѣжно коситъ лукавый глазъ.

— Я къ Витріону. Вѣдь я вамъ призналась — только его люблю…

Томилинъ не доволенъ. Распластываетъ ручки, летучей мышью вверхъ — и нѣтъ его. Бѣловъ не отвѣчаетъ. Учтиво хмыкнулъ и назадъ въ конюшню.

— Бѣловъ! Здѣсь изъ цека и наркомпроса. Направо въ ложѣ. Большой успѣхъ. Академическій паекъ.

Нѣтъ силъ. Схватить проклятый шаръ, расплющить! Зубья вырвать, какъ клещи у рака, чтобъ хрустѣли. Каково! Самъ своего соперника придумалъ и родилъ. Какъ она смѣетъ думать объ этой жести, когда у него, у Бѣлова — мохнатая теплая грудь, а въ ней звѣриный дикій гулъ! Какъ только смѣетъ! Къ ней! Къ зеленымъ лоскутамъ, къ пустымъ флаконамъ! Пригнуть и выпить! Жжетъ во рту.

Сидитъ. Вотъ только попросилъ водицы. Но даже вода отдавала мерзкой жестью, какъ Витріонъ, когда его чудовищное тѣло потѣетъ отъ потугъ.