Илья Эренбург - Шесть повестей о легких концах [старая орфография]

Два года его измышляетъ Бѣловъ. Штепселя и жестянки — прицѣлъ. Только сегодня закончилъ чертежъ. Сдѣлать легко — все высчитано, вымѣрено, ясно. Даже имя есть — Витріонъ. Глупое имя. Какъ будто въ животѣ бѣловскомъ подъ цилиндрами еще топорщится романтическая дрянь.

Отсюда другая вещь — съ виду много обычнѣй самоходныхъ угловъ — Лидія Степановна Барыкова. Съ любовью дѣло обстоитъ смутно, еще не обслѣдовано. Объяснить очень трудно. Почему Бѣловъ, презирающій чувства, ходитъ къ совѣтской барышнѣ съ прической на уши, съ амурчатой камеей и съ шалой шалостью — растрепать, обидѣть, надъ конструкціей всласть посмѣявшись, убѣжать и вскользь губами задѣть крутые холмы бѣловскаго лба, изъ которыхъ прутъ Витріоны. Почему? Какъ такое понять? Только одно — вернувшись за полночь — бухъ на острый горбъ и нѣтъ силъ. Въ глазахъ не торжественный шаръ, а ямочки щекъ, изъяны, на бокъ прическа, отъ ласки и боли блѣднѣющій тусклый зрачокъ — безпорядокъ, прекраснѣйшій вздоръ, любовь. Не понимая, глядитъ, а въ дырку, барахтаясь, лѣзутъ съ неба золотые жуки. Да! Можно построить такую, что будетъ въ пространствѣ вертѣться — большая, стальная, одна. Только съ любовью никакъ не сладить: положишь — взлетитъ, скажешь «лети!» — грохнется камнемъ, убьетъ.

Никто не хочетъ признать Витріона.

— Ну, выставьте чертежъ… пожалуй онъ графиченъ…

А это родилась вторая вещь. Какъ огонь, колесо, винтъ. Подманилъ къ себѣ большого коммуниста, такого, что подпись его всѣхъ монографій важнѣй. Каждая буква сама по себѣ и резюме, и смѣта, и мандатъ. Пришелъ ласковый, сладкій. Голосомъ, брюшной цѣпочкой, золотомъ волосъ звенѣлъ, звенѣлъ.

— Конструкція сорокъ седьмая… подготовительный проектъ…

Подъ конецъ, замирая, дитя свое:

— А это? Это Витріонъ!

Здѣсь произошло нехорошее. Зубья треугольниковъ мягкую душу зацѣпили. Разстроился, озлился, опять разстроился. Кашлемъ затыкая слезы, кричалъ:

— Зачѣмъ вы это дѣлаете? Развѣ я объ этомъ мечталъ въ Женевѣ? Нужно — солнце, красота, нѣжность! А здѣсь каторга, тоска. Гляжу — схожу съ ума, какъ будто я виновенъ, что эти циркули пожрали міръ!

И «контръ» за стѣнкой не дышалъ. Зачѣмъ ему дышать? Потомъ надышется, вписавъ въ тетрадь еще одинъ первостепенный казусъ:

«Признанье преступника. Симптомы: въ голосѣ безспорно патологія, скорѣй всего мазохистъ».

Не выдержалъ, пришелъ взглянуть:

— Скажите, а у васъ никогда не бываетъ желанья коснуться вотъ этихъ колесъ?

— Да. Часто. Я глажу шаръ. Вѣдь это-жъ не искусство — это вещь.

Профессоръ, пренебрегая конспираціей, радостно мурлыкнулъ:

— Отмѣтимъ: коммунисты склонны къ извращенію, именуемому фетишизмомъ.

Боясь запамятовать, быстро къ печкѣ побѣжалъ.

Всего больнѣй — Лидія Степановна. Ужъ не смѣется — съ гадливостью глядитъ на Витріонъ:

— Порвите! Разбейте!

Какъ можетъ онъ ради прежней, сущей вещи предать вторую, еще небывшую? И гордо кидаетъ пріятелево слово:

— Вы староваторша.

А самъ не разъ ночью листы замученные комкалъ, билъ стеклянныя преграды и раздѣльно, какъ старуха на полатяхъ, стоналъ. Профессоръ больше не записывалъ — все ясно. Одного боялся — заразиться, — тогда и шаръ достанешь, и въ партію запишешься, и просто пропадешь.

Холмистый лобъ остылъ, давно не слыша горячаго, сухого дыха. Ко всему появился — сразу, будто грибъ — ученикъ балетной студіи Томилинъ. Во-первыхъ онъ танцуетъ (не Витріонъ, онъ самъ). Во-вторыхъ — ноги — у Лидіи Степановны къ ногамъ пристрастіе — будто Эйфель сдѣлалъ. Въ-третьихъ, при первыхъ двухъ — идеалистъ, можетъ все — и шалости, и поцѣлуй впотьмахъ, и золотыхъ жуковъ за стѣнкой особенно, поэтично объяснить. Еще въ-четвертыхъ, въ-пятыхъ… Словомъ, часто теперь въ ея словечкѣ — Томилинъ Эйфелевой ножкой брыкъ.

— Бѣловъ, вотъ вы никогда не передаете въ вашемъ творчествѣ любовь.

Да, да, конечно! Онъ дѣлаетъ вторую вещь. Онъ выдаетъ съ головой любовь. Томилинъ прыгнетъ и замретъ, раскинетъ ручки — все какъ напечатано: «ты у меня одна…» «навѣки…» Изъ подъ носка выскакиваетъ вѣчность. А шаръ живетъ одинъ, и если высчитать получше — онъ будетъ надъ землей и внѣ земли. Значитъ уйти? Пускай Томилинъ, потерявъ лицо, находитъ голодный, бѣшеный и радостный зрачокъ.

Уйти не можетъ. Ходитъ. Глядитъ. И, прикусивъ тоску, строитъ Витріонъ.

Не вытерпѣвъ, спросилъ:

— Скажите прямо… Томилинъ?

Серьезно, съ грустью, чернью опушивъ глаза, точь въ точь, какъ птицы въ дыркѣ, сказала: