Каролина Светлая - Дом «У пяти колокольчиков»

Он уже поджидал ее, и ни одна из молодых елей не показалась ей такой же стройной, как его фигура, когда он вдруг выступил из них и оленем бросился ей навстречу.

Сели они на том самом месте, где в прошлом году произошел между ними решительный для их судьбы разговор. И какая удивительная беседа пошла у них в этот раз! То они плакали, то вдруг начинали смеяться, так что диву давались колокольчики да анютины глазки. Они слыхали, будто люди столь мудры, что простой цветок и представить себе того не может, что по мудрости они уступают разве лишь господу богу, а эти вели себя будто неразумные. Уже дикие голуби, чьи сизые перышки блестели на солнце, как серебро, устали ворковать и миловаться в своем гнезде на ветвях бука; ей-богу, всем уже надоело глядеть на влюбленных, и лес шумел: «Довольно! Хватит с нас вашей любви!» Да какое дело до леса этим людям!

Старые ели позади сердито судачили: дескать, нет конца этим вздохам, шепоту и поцелуям. Неподалеку от них поднялось много зеленой поросли — берез, сосен, ясеней, грабов. И вдруг они тоже начали друг к дружке льнуть, клониться, один другого обвивать — точь-в-точь как тот парень с девушкой. И кусты тоже с ума посходили: где была на них блестящая почка, та набухала от радостного томления, а где был бутон, то расцветал под поцелуями ласковых солнечных лучей, как лицо Розички. Разве не вправе были хмуриться старые ели? Им ведь был доверен надзор за лесными нравами, ибо в лесу тоже все должно придерживаться права и закона — не полагается, чтобы лесные дела шли через пятое на десятое, как случается кое-где у людей.

В понедельник после праздника зашел Яхим в управу к начальнику за бумагой.

Начальник был человек суровый и чванливый; он притеснял и обирал народ, как только мог, зато слыл самым ревностным прихожанином. Был у начальника сын, ни в чем отцу не уступавший. За это ему на танцах Яхим, бывало, не раз пересчитывал ребра. Так что встретили его не слишком приветливо.

— Значит, жениться хочешь! — усмехнулся начальник, когда Яхим изложил свою просьбу. — А на какие шиши, парень? А жить где будешь? Не в своей же пещере! Этого ни за что не потерпит община.

Внутри у Яхима все закипело, однако он укротил свой гнев.

— Иду в зятья, — коротко ответил он.

— Ты — в зятья? — снова принялся куражиться начальник. — Сдается, братец, что либо ты морочишь мне голову, либо кто-то морочит голову тебе. Подумай сам: ну кто захочет тебя принять с пустыми руками, даже если бы за тобой небольшой должок не велся со старых веселых времен. Нет, нет, парень, не найдешь у нас таких дураков, чтобы отдали тебе дочь, кормили вас обоих; ты ведь, женившись, не останешься на службе? Если бы еще ты знал толк в торговом деле либо владел ремеслом! Но ты, как всему селению известно, умеешь только деньгами сорить, да превращать день в ночь, а ночь в день, да всякому сброду помогать в разных проделках и озорстве.

Парень задрожал как осина.

— Что было, не повторится. У многих бывают свои разгульные годы — были они и у меня. Но теперь это все позади. Пан священник подтвердит мои слова; надеюсь, он не откажется засвидетельствовать мое безупречное поведение, если понадобится. А для женитьбы мне не требуется ни ремесла, ни торговли, потому что иду я в усадьбу «На лугах» и Розичка Кучерова станет моей женой.

— Быть этого не может, — взвился начальник, позеленев от злости. — Ты нагло лжешь, подлец!

Яхим страшно побледнел, но снова сдержался.

— Коли не верите мне, спросите у нее самой, — ответил он и вышел, потому что больше не мог за себя ручаться.

Начальник так и остался сидеть, словно его хватил удар. Давно ли Кучерова дочь ответила его сыну, что сапог за ней топчется предостаточно, она же про выданье еще не помышляет. А тут вдруг берет в мужья такого… Начальник не мог даже подыскать для Яхима достаточно оскорбительного прозвища.

Схватив пальто и шляпу, он поспешил вниз, «На луга», чтобы самолично проверить, правду сказал парень или соврал. Однако уже за версту до усадьбы все прояснилось: из дому неслись причитания матери и проклятия отчима; видно было, что весь дом в величайшем смятении.

— Ни за кого идти не хотела и вдруг выбрала этого голяка? — повторяла Розичкина мать. — Знай же, что с этих пор я тебя дочерью не считаю.

— Да опомнитесь, маменька, — убеждала ее Розичка, — ведь того, что я имею, хватит нам на двоих.

— Что, забыла уж, как он таскался с цыганами по свету и с ворами за своего был? Да он не стоит даже того, чтобы на него пса спустить.