Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

— «Не знает»! Вы осмеливаетесь говорить мне это! Возможно, вы ходили на лекции Бенжамена Констана? [19] Имеется в виду Бенжамен Констан Ботелью ди Магальяйнс (1838–1891), бразильский мыслитель-позитивист, один из творцов республиканской конституции 1891 года. Вы прослушали курсы математики, астрономии, физики, химии, социологии и этики? Нет? Так как вы осмелились? Или вы полагаете, что пара прочитанных романов и умение болтать по-французски равняют вас с человеком, получившим «9» по дифференциальному исчислению, «10» по механике, «8» по астрономии, «10» по гидравлике, «9» по начертательной геометрии? Так?

Он грозно взмахнул рукой и гневно посмотрел на Куарезму, который уже считал себя расстрелянным.

— Но, господин полковник…

— Никаких «но», никаких оправданий! Вы отстранены от работы вплоть до особого распоряжения.

Куарезма, кроткий, добрый и скромный человек, никоим образом не собирался усомниться в учености своего директора. Сам он вовсе не претендовал на звание ученого и произнес эти слова как начало извинительной фразы; но когда на него обрушился яростный шквал познаний и академических лавров, он потерял нить рассуждений, все слова и идеи, и не знал, что сказать, да и вообще был не в состоянии говорить.

Он пошел к выходу из кабинета, уничтоженный, словно был преступником; начальник по-прежнему смотрел на него гневно, возмущенно, грозно, как человек, уязвленный до глубины души. Наконец, он покинул кабинет, молча вернулся в комнату, где работал, взял шляпу и трость и выбрался на улицу, шатаясь, как пьяный. Немного прогулявшись, он зашел в книжную лавку. А по пути к трамвайной остановке он столкнулся с Рикардо Корасао дуз Отрусом.

— Что-то вы рано, майор, а?

— Да, правда.

Воцарилось неловкое молчание. Затем Рикардо заговорил;

— Майор, мне кажется, сегодня вами владеет некая мысль, большая идея.

— Это так, друг мой, но она владеет мной с давних пор.

— Думать — это хорошо. Мысли приносят нам утешение.

— Возможно. Но они также делают нас отличными от других, создают пропасть между людьми…

На этом они расстались. Майор сел в трамвай, а Рикардо мелкими шажками направился на улицу Овидор, беззаботно бредя по тротуару в своих закатанных по щиколотки брюках, с гитарным футляром под мышкой.

Она посещала это заведение не впервые. Уже с десяток раз она всходила по широкой каменной лестнице, по сторонам которой стояли две мраморные скульптуры, привезенные из Лиссабона, — «Милосердие» и «Матерь скорбящая». Миновав вход с дорическими колоннами, она оказалась во дворе, украшенном изразцами; слева и справа стояли Пинель и Эскироль, [20] Французские врачи-психиатры. размышлявшие о тревожной тайне безумия. Поднявшись по другой лестнице, тщательно натертой, она вошла к крестному: тот был печален, весь во власти своих грез и своей мании. Отец водил ее сюда несколько раз, по воскресеньям: выполняя свой благочестивый долг друга, он навещал Куарезму. Сколько времени тот находился здесь? Она не помнила точно; три или четыре месяца.

Одно название этого заведения внушало страх. Психиатрическая лечебница! Все равно что гробница, где хоронят заживо, — полупогребение, погребение духа, путеводного разума, отсутствие которого редко чувствует тело. Здоровье от него не зависит, а многие даже обретают новую жизненную силу, продлевают свое существование, когда разум покидает тело неизвестно через какое отверстие, устремляясь неизвестно куда. Сколько ужаса, боязни чего-то сверхъестественного, страха перед невидимым и вездесущим врагом слышится в словах бедняков, когда они говорят о заведении на набережной Саудадес! Лучше уж легкая смерть, считают они.

На первый взгляд непонятно, откуда берется этот испуг, этот ужас, этот страх простого люда перед огромным домом, строгим и суровым, полубольницей-полутюрьмой с ее высокой оградой, зарешеченными окнами и стометровым фасадом, стоящей на берегу бескрайнего зеленого моря, у входа в бухту, на набережной Саудадес. Посетители видели лишь спокойных, задумчивых, размышляющих о чем-то людей, похожих на монахов в минуты сосредоточения и молитвы.

Надо сказать, что эта тихая, светлая, почтенная обстановка, которую отмечали все входящие, заставляла их отказаться от общепринятого взгляда на безумие — безумие, сопровождаемое шумом, возней, вспышками ярости, идиотскими возгласами, раздающимися оттуда и отсюда.

Ничего подобного: здесь царили спокойствие, тишина, порядок, и все это выглядело естественным. И тем не менее, когда посетители, войдя в комнату для свиданий, разглядывали как следует эти искаженные лица, отмеченные печатью душевной болезни — были здесь полные идиоты с бессмысленным взглядом, были и те, кто казался чуждым всему, погруженный в бесконечные, одному ему ведомые мечты, а возбуждение одних выглядело еще более жарким по контрасту с безразличием других, — они проникались всем ужасом сумасшествия, его тревожной тайной, заключающейся в необъяснимом бегстве от всего, проникнутого духом реальности, к иллюзии того или иного рода.