Афонсо Лима Баррето - Печальная судьба Поликарпо Куарезмы

Он не ошибся. В кулуарных беседах все соглашались с приговором, который вынес архивариус; подозрение, что Куарезма сошел с ума, постепенно переходило в уверенность. Поначалу помощник секретаря проявлял стойкость перед бурей, но, догадавшись, что его считают несведущим в языке тупи, он разгневался, пришел в глухое бешенство, с трудом сдерживая себя. Как же слепы они были! Чтобы он, в течение тридцати лет кропотливо изучавший историю Бразилии, для чего ему пришлось освоить даже гнусное немецкое наречие, не знал тупи, бразильского языка, единственного, который можно назвать таковым! Что за жалкие подозрения!

Его считают тронутым — ну и пусть! Но только не надо сомневаться в искренности его утверждений! Он ломал голову, искал способы восстановить свое доброе имя, постоянно отвлекался, даже когда писал что-нибудь, выполняя свою основную работу. Он словно разделился надвое: одна часть выполняла текущие обязанности, вторая стремилась доказать, что он знает тупи.

Однажды секретарь отсутствовал, и майор при необходимости замещал его. Бумаг было много; часть их майор правил и переписывал собственноручно. Он начал переписывать набело официальное сообщение о событиях в Мату-Гросу, где говорилось об Акидауане и Понта-Поране, когда Кармо, сидевший в другом конце комнаты, издевательски произнес:

— Гомер писал, что знать — это одно, а говорить — другое.

Куарезма не поднял глаз от бумаг. То ли из-за слов на тупи, встретившихся ему в ту минуту, то ли из-за высказывания Кармо он бессознательно начал переводить официальную бумагу на индейское наречие.

Закончив, он в рассеянности отложил ее, но вскоре к нему стали подходить другие служащие со своей работой, которую майор должен был проверить. Новые заботы вытеснили старую, он забыл о бумаге на тупи, и та оказалась среди других документов. Директор, ничего не заметив, подписал ее, и сообщение на индейском языке пошло в министерство.

Невозможно представить себе, какой там поднялся шум. Что за язык? Обратились к Роше, закончившему университет, самому способному работнику секретариата. Чиновник протер пенсне, взял бумагу, повертел ее, перевернул вверх ногами и заключил, что это греческий — из-за “уу”.

Роша слыл в секретариате ученым человеком: немногословный, он был бакалавром права.

— Но разве в государственных учреждениях можно вести переписку на иностранных языках? — вопросил начальник. — Кажется, есть уведомление от 1884 года… Посмотрите, сеньор Роша…

Были просмотрены все регламенты и сборники указов. Работники секретариата ходили от стола к столу, расспрашивая каждого, но так ничего и не выяснили. Наконец, Роша после трехдневных изысканий явился к начальнику и сказал, внушительно и уверенно:

— Уведомление от 1884 года касается орфографии.

Тот с восхищением посмотрел на подчиненного, лишний раз отметив его качества: служебное рвение, ум и… усидчивость. Ему сообщили, что законодательство умалчивает относительно того, на каком языке должны составляться официальные документы, но использовать не тот, на котором говорит вся страна, а другой представляется неправильным.

Вооружившись этой информацией и получив ряд других консультаций, министр вернул бумагу в Арсенал и объявил выговор тамошним чиновникам.

Что творилось в Арсенале на следующее утро! Барабанные перепонки не выдерживали, курьеры вертелись волчком и все время спрашивали секретаря — тот опаздывал.

«Выговор!» — повторял про себя директор. Генеральский чин уплывал у него из рук. Он столько лет мечтал об этих звездах, и вот они ускользали от него — возможно, из-за проделки какого-то писаря!

Можно ли изменить положение… Да куда уж там!

Явился секретарь и прошел в кабинет директора. Уже зная, почему его вызвали, он ознакомился с извещением и по почерку понял, что его написал Куарезма. Полковник велел направить его к себе в кабинет. Майор пошел к директору, размышляя о стихах на тупи, которые прочел утром.

— Итак, вы шутите со мной, так?

— Почему? — испуганно спросил Куарезма.

— Кто написал это?

Майору не понадобилось читать бумагу — он взглянул на почерк, вспомнил, что впал в рассеянность, и твердым голосом признался:

— Это был я.

— Следовательно, вы признаетесь?

— Да. Но Ваше превосходительство не знает…

— Не знает? Вы о чем?

Директор встал, подняв руку со сжатым кулаком; губы его побелели. Он был оскорблен трижды: лично, как член своей касты и как выпускник Военной школы на Прайя-Вермелья, лучшего научного учреждения в мире. Помимо всего прочего, он — автор рассказа «Ностальгия», опубликованного в «Пританеу», институтской газете, который его коллеги очень хвалили. Таким образом, он блестяще выдерживал все испытания, увенчанный двойным венком ученого и литератора. Стольким редким и почетным отличиям позавидовали бы Декарт и Шекспир, и поэтому слова «не знает», услышанные от простого служащего, явились для него глубоким оскорблением, афронтом.