Эрих Мария Ремарк - Возлюби ближнего своего

Над кроватью висели поблекшие семейные снимки – дагеротипы родителей, портрет жены, умершей сорок лет назад; портрет внука, скончавшегося в возрасте семнадцати лет; портрет невестки, дожившей до тридцати пяти лет. В окружении этих покойников ждал смерти и сам Мориц Розенталь, хладнокровный, спокойный и старый как мир.

Противоположная стена была испещрена изображениями рейнских пейзажей, крепостей, замков и виноградников; тут же пестрели цветные газетные вырезки – восход солнца и грозы над Рейном. Экспозиция завершалась серией открыток с видами городка Годесберга-на-Рейне.

– Ничего не могу с собой поделать, – смущенно сказал Мориц Розенталь. – Мне следовало бы развесить еще и виды Палестины, хотя бы несколько штук… Но эта страна меня совершенно не волнует.

– Сколько вы прожили в Годесберге? – спросила Рут.

– Мне было около восемнадцати, когда мы уехали оттуда.

– А потом?

– Потом я туда больше не возвращался.

– Как все это было давно, папаша Мориц, – сказала Рут.

– Да, тебя тогда еще и в помине не было. Разве что твоя мать только народилась…

Странно, подумала Рут, моя мать еще только родилась, а эти фотографии уже вызывали столько воспоминаний в мозгу за этим высоким лбом. Потом мама прожила тяжелую жизнь и исчезла, а в этой старой голове по-прежнему призраками витают воспоминания, словно они сильнее и долговечнее многих жизней…

В дверь постучали. Вошла Эдит Розенфельд.

– Эдит, – сказал Мориц Розенталь, – вечная любовь моя! Откуда ты?

– С вокзала, Мориц. Проводила Макса. Он едет в Лондон, а оттуда в Мексику.

– Значит, ты осталась одна, Эдит…

– Да, Мориц, теперь я пристроила всех. Пусть работают.

– А что станет делать Макс в Мексике?

– Он едет туда простым рабочим, но попытается устроиться в каком-нибудь автомобильном магазине.

– Ты хорошая мать, Эдит, – сказал Мориц Розенталь немного погодя.

– Как и всякая другая.

– Чем же ты займешься сейчас?

– Немного отдохну. А там опять за работу.

В нашем отеле появился младенец. Родился две недели назад. У матери кончается отпуск. Вот я и стану его приемной бабушкой.

Мориц Розенталь слегка привстал.

– Младенец? Двухнедельный? И уже французский подданный! Подумать только! Мне это не удалось и в восемьдесят лет. – Он улыбнулся. – А ты знаешь колыбельные песни, Эдит? Умеешь убаюкивать младенца?

– Умею.

– Помнишь песенки, которыми ты усыпляла моего сына? Это было так давно. Вдруг все стало каким-то очень давним. Не споешь ли ты мне сейчас одну из них? Иной раз я себя снова чувствую ребенком, которому хочется уснуть.

– Что же тебе спеть, Мориц?

– Песенку о бедном еврейском мальчике. Ты пела ее сорок лет назад. Тогда ты была очень хороша и молода. Ты все еще хороша, Эдит.

Она усмехнулась. Затем распрямилась и надломленным голосом запела старую еврейскую песню. Ее голос слегка дребезжал, словно музыкальная табакерка, наигрывающая мелодию на высоких нотах. Мориц Розенталь откинулся на подушку и, закрыв глаза, слушал. Он дышал ровно и спокойно. Старая женщина продолжала тихо петь. В голой комнате звучала грустная мелодия, раздавались печальные слова о тех, у кого нет родины:

Рут и Керн сидели молча и слушали. Над их головами шумел ветер времени – в коротком разговоре старика с пожилой женщиной словно прошелестели сорок или пятьдесят лет, и оба собеседника считали вполне естественным, что годы унеслись без возвратно. И тут же, притихнув, как мышки, сидели два юных, двадцатилетних существа, которым до сих пор даже один год и то казался бесконечным, почти немыслимо долгим сроком; а теперь, когда они внезапно поняли, что все проходит, что все должно пройти, что и к ним когда-нибудь протянется невидимая рука, они почувствовали страх…

Эдит Розенфельд встала и склонилась над папашей Морицем. Он спал. С минуту она вглядывалась в крупные черты старческого лица.

– Пойдемте, – сказала она затем, – пусть себе спит.

Она погасила свет. Все трое бесшумно вышли в темный коридор и ощупью добрались до своих комнат.

Керн толкал тяжелую тачку с грунтом от павильона к месту, где работал Марилл. Вдруг его задержали какие-то два господина.

– Одну минутку, прошу вас! И вас тоже, – обратился один из них к Керну и Мариллу.

Керн осторожно опустил тачку. Он сразу понял, в чем дело. Эти интонации он знал хорошо; даже на самом краю света, погруженный в глубокий сон, он мгновенно очнулся бы от этих вежливых и неумолимых слов.