Борис Верхоустинский - Перед половодьем (сборник)

«Попрыгунья стрекоза, стрекоза, стрекоза…»

Очень обидно — все по-праздничному, и, наверное, в кухне Василидушка гадает на засаленных картах, разложив их по белому березовому столу, а тут сиди и долби про красное лето и про шаловливую стрекозу.

Велик соблазн, а утро вечера мудренее. Книга с шумом захлопывается, маленький человек весело бежит в кухню к Василидушке смотреть на красавиц дам, на валетов, надменно держащих грозные булавы, и на величавых королей в зубчатых коронах.

Смеркается… И русская широкобокая печь, и медные кастрюли на полках, и безмен, одиноко висящий на стене, — сливаются с таинственностью мрака.

Василидушка сгребает карты в колоду, усаживает мальчика к себе на колени, обвивается вокруг его тельца короткими руками и прижимает к своей груди, любовно нашептывая сказку:

— …Вот лисичка-сестричка и кликает серого волка: «а не хошь ли, брательник, ты рыбушки поудить?..»

— Какая хитрая! — восторгается мальчик, склонив голову на плечо сказочницы и с удовольствием ощущая теплоту ее молодого тела.

— А волк-то дуралей взял да и опустил хвост в прорубь, ну, мороз крепче, крепче — хвост-от и примерз, не оторвать его, да и только. Лисичка-сестричка о ту пору — подавай Бог ноги! — утекла во темен лес, а волк орет: «ах! батюшки, да никак меня кума поднадула!».

— Ха! ха! ха! — заливается смехом маленький человек, — вот так Патрикеевна, экая!

Обоим радостно.

— Я тебя очень люблю, нянечка, ты хорошая!

Она целует ею:

— Цыпленыш мой, глазки синие!

А потом — свет, зажжены лампы — и нет радости, точно она скрылась вместе с мудрыми сумерками.

После же ужина, в постели, опять начинается щемящая тоска. Мерцает зеленая лампадка перед Богородицей, шмыгают досужные тени, а отчаяние безжалостно сжимает сердце:

— Не выучил! Не выучил «лето красное», не выучил!..

Маленький человек зарывается лицом в подушку и бесшумно рыдает, кусая полотно наволочки, чтобы не дать вырваться из груди мучительному крику.

Будет завтра, — хмурое и злое, будет неизбежная минута — прозвенит зловещий голос Синей Бороды:

— Ну-с, послушаем!

Но он ничего не ответит, потому что:

— Не выучил!

И розги, длинные и гибкие, со свистом полоснут тоскующее тело. Будет больно, будет очень стыдно.

— Дураки! — озлобляется мальчик на взрослых, которым нет никакого дела до его горя, и которые могут преспокойно спать в то время, как перед ним стоит ужас завтрашнего дня.

И опять рыдает, яростно кусая залитое слезами полотно наволочки и прислушиваясь к звенящей тишине.

Мысль его, как длинное копье, протянута к сердцу Синей Бороды.

— Уедь, уедь же!

Весь разум, вся воля, вся сила собрались на острие мысли-копья, маленький человек полон веры, что неотвратимое будет предотвращено.

И засыпает безмятежным сном.

Утром, когда в окна вползает фиолетовый свет, когда тает ночь, но зимний день еще не поднялся, в передней дребезжит звонок.

Шаги.

Сиплый голос.

«Оно! Оно!» — радостно думает проснувшийся мальчик, чутко прислушиваясь, как кто-то, этот темный, неизвестный кто-то, сообщает о внезапной болезни сослуживца Синей Бороды.

Синяя Борода ворчит, чертыхается, но — делать нечего — пьет в столовой утренний кофе, браня Василидушку, и, надев тяжелую лисью шубу, уезжает на тройке, ждущей его у ворот, куда-то по спешному делу.

Маленький человек вскакивает с постели и, дрожа от холода и восторга, вытаскивает из-под кровати коробку с уродцем-идолом.

— Милый божик, мерси, что ты увез моего папочку!

Целует улыбающуюся харю.

Басня к приезду отца будет выучена.

Наползают серые будни.

Съеден окорок, от сладких булок — только сухие крошки, а горчица, разведенная в сочельник, засохла, надо заваривать новую.

Поздним вечером мать пишет письмо своей матери в кабинете мужа, при свете двух свечей в бронзовых канделябрах:

«Моя старенькая, моя одинокая!

Как я рада, что вы надумали к нам прокатиться! Скучно вам теперь в старом доме, в этих высоких комнатах… Ночью темною, под вой зимнего ветра — неправда ли? — вас охватывает странная жуть, все кажется, будто кто-то крадется, кто-то подслушивает, кто-то заглядывает в самую глубину сердца. Вижу вас, мамаша, на том диване, где умер Володенька, вижу клубок синей шерсти, перекатывающийся в рабочей корзинке, и ваши неутомимые пальцы, вяжущие на деревянных спицах теплую фуфайку своему внуку. Все вижу и хочется мне заплакать, почему так — не знаю. Быть может, жаль далекого-далекого детства… Помните, мамаша, как я любила убегать, на пасеку, к деду Михеичу, и как он угощал меня каждый раз внушительным ломтем хлеба, густо намазанным душистым медом?.. И как с покойным братцем Володенькой мы заблудились в чернолесье?.. Далеко это время!.. С мужем я живу не особенно дружно: он грубый человек и любит угнетать. Вскоре после нашего приезда высек Витю, и тот, бедненький, прохворал больше месяца. Теперь, слава Богу, Витенька вполне здоров, но иногда я его не узнаю, он мне кажется новым, что-то скрывающим от меня. Очень впечатлительный мальчик и прилежный: круглый день однажды учил басню, чтобы прочесть ее вам, когда вы приедете. „Ну, а бабушка?“ — ежедневно пристает ко мне; воображаю, какая будет радость при виде вас. Через недельку, перед отъездом, я еще напишу, чтобы вы знали, когда высылать Кузьму с лошадью.