Александр Дюма - Записки учителя фехтования. Яков Безухий

Мне очень хотелось осмотреть Смоленск и Москву, эту новую Полтаву, но для этого следовало бы сделать крюк в двести льё, что было для меня невозможным. Проведя один день в Витебске и побывав во дворце, в котором две недели прожил Наполеон, я взял лошадей и сел в один из тех небольших экипажей, какие в России используют для перевозки почты; их называют перекладными, так как лошадей для них меняют на каждой почтовой станции. Я забросил туда свою складную дорожную сумку, и вот уже Витебск остался позади, а меня уносила тройка. Одна из лошадей, коренник, бежала молча, высоко подняв голову, а обе пристяжные ржали на бегу, так низко опустив головы, словно собирались вцепиться зубами в землю.

Впрочем, поневоле одно историческое воспоминание сменилось у меня другим. На этот раз я следовал по той самой дороге, по которой совершала некогда свое путешествие в Тавриду Екатерина.

По выезде из Витебска я оказался на русской таможне; но поскольку со мною была всего лишь одна дорожная сумка, то, несмотря на совершенно очевидное намерение начальника таможенников затянуть мое пребывание у них подольше, я находился там всего лишь два часа двадцать минут, что просто неслыханно для анналов таможни московитов. По завершении этого визита я мог беспрепятственно ехать вплоть до самого Санкт-Петербурга.

Вечером того же дня я уже прибыл в Великие Луки; столь живописным названием город обязан излучинам реки Ловати, протекающей под его стенами. Построенный в одиннадцатом веке, в двенадцатом он был разорен литовцами, затем завоеван польским королем Баторием, потом отбит Иваном Васильевичем, а позднее сожжен Лжедмитрием. Девять лет он оставался обезлюденным, а потом туда пришли казаки с Дона и Я ика, и нынешнее население города почти полностью их потомки. В городе возведены три церкви, причем две из них находятся на главной улице, и мой возница, проезжая мимо каждой из них, не преминул перекреститься.

Несмотря на тяготы путешествия в выбранном мною неподрессоренном экипаже, при том что дороги находились в скверном состоянии, я принял решение не делать здесь остановку, ибо мне сказали, что можно покрыть сто семьдесят два льё, отделяющие Витебск от Санкт-Петербурга, за двое суток, и задержался на почтовой станции лишь на то время, что потребовалось для смены лошадей, после чего вновь отправился в путь. Бесполезно говорить о том, что всю эту ночь мне не удалось сомкнуть глаз: я перекатывался по повозке, как орех в скорлупе. Много раз я пытался уцепиться за деревянную скамейку, на которой лежало нечто вроде кожаной подушки толщиной в тетрадь, но уже через десять минут руки у меня оказывались вывихнутыми и я должен был снова отдаваться этой ужасной тряске, жалея в душе несчастных русских курьеров, которым приходится делать тысячи льё в этих ужасных повозках.

Разница даже между ночами в Московии и Франции была ощутимой. Во всяком другом экипаже я мог бы читать; и надо сказать, что, измученный бессонницей, я не раз пробовал взяться за книгу, но уже на четвертой строчке она из-за очередного толчка вылетала у меня из рук, а когда я наклонялся, чтобы поднять ее, новый толчок сбрасывал меня самого со скамейки. Добрые полчаса я должен был барахтаться на дне повозки, прежде чем встать на ноги, и это быстро излечило меня от желания читать.

На рассвете следующего дня я был в небольшой, ничем не примечательной деревеньке Бежаницы, а в четвертом часу дня — в Порхове, старинном городе, расположенном на реке Шелони, по которой выращенные в том краю лен и зерновой хлеб везут на озеро Ильмень, откуда по реке, соединяющей его с Ладожским озером, эти товары следуют дальше: я находился на полпути к месту назначения. Признаться, меня одолевало сильное желание переночевать здесь, но на постоялом дворе оказалось так чудовищно грязно, что я снова забрался в свою повозку. Следует заметить, впрочем, что возница уверил меня, будто дальше дорога пойдет лучше, и это немало содействовало тому, что я принял столь героическое решение. В итоге дальше мы поскакали галопом, и меня по-прежнему бросало внутри кузова, в то время как возница, сидевший на облучке, тянул какую-то заунывную песню, слов которой я не понимал, но грустный мотив ее как нельзя лучше соответствовал моему плачевному положению. Скажи я, что мне удалось заснуть в эту ночь, никто бы мне не поверил, да и я сам не поверил бы в это, если бы не проснулся, больно ударившись обо что-то лбом. Повозку так тряхнуло, что возница слетел со своего облучка. Мне же не дал вывалиться из повозки ее плетеный верх: от удара об него я и проснулся с ушибом на лбу. Тут мне пришло в голову поменяться с возницей местами, но как я ему такое ни объяснял, он не соглашался с моим требованием — либо потому, что не понял меня, либо потому, что, подчинившись мне, он, по его мнению, пренебрег бы своим долгом. Так что мы поехали дальше: возница возобновил свое пение, а я — свою тряску. Около пяти утра мы прибыли в село Горо-дец и остановились там позавтракать. Слава Богу, оттуда до цели моего путешествия оставалось не более пятидесяти льё.