Ахмед Танпынар - Покой

Болезнь установила свое господство. Ее власть укрепилась за девять дней в теле этого больного, который лежал там; который двигал руками так, как при обычной температуре в тридцать шесть градусов он никогда не двигал; больной постоянно искал прохладный воздух, который бы охладил его легкие, вынужденные поднимать и опускать его грудь из-за высокой температуры; его напряженные губы, растрескавшиеся, словно земля, истосковавшаяся по прохладе, по капле воды; словно земля, которая пересохла рядом с источником, откуда много лет не льется вода; его лихорадочно блестящие глаза, его впалые щеки словно бы кричали: «Я теперь не такой, как прежде». За эти девять дней он перестал быть прежним человеком, он перестал быть таким, как все, он отступил к краю жизни и там очень медленно и внимательно проживал перемены, которые, если присмотреться, были поразительными.

Что осталось в этой комнате от человека, которого Мюмтаз знал? Помимо агонии материи, почти ничего. Даже блеск его глаз не был выражением глаз знакомого существа. Мюмтаз готов был сказать, что материя, которая несет в себе хоть какие-то отблески жизни, именно так и блестит, но нет — глаза больного светились совсем иным отблеском. Было похоже на то, что Мюмтаз читает мысли Ихсана, находящегося на краю жизни. «Почему у меня все время такие плохие мысли, почему я такой трус?» — ругал Мюмтаз себя, подойдя поближе к больному, чтобы с ним поговорить. Однако, взяв больного за руку, он закрыл глаза, говорить ему не хотелось. Воцарилось недолгое молчание. Молчание, которого он прежде никогда не слышал.

Это состояние даже нельзя было назвать молчанием. Ведь часы на столе тикали изо всех сил, казалось, что теперь все подчинено только их воле.

Часы со все возраставшей скоростью отсчитывали совсем иное время, которое находится между человеческой жизнью и временем вне человека; время жизни и время ужасной трансформации, которая поможет человеку, застрявшему на середине предначертанного пути, совершить последний единственный рывок. Если время и не было единственным движением, то оно было знаком перемены, которая, опустошая человека, ведет его прямо к смерти. Если личинка превращается в гусеницу, а гусеница — в бабочку, то кто тогда управляет этими превращениями, кто становится их пульсом — не время ли управляет ими изнутри? Как раз о времени такого рода размышлял Мюмтаз. И в чем заключалось отличие лежавшего здесь этим вечером перед ним существа от животного, постепенно меняющего свои природные свойства?

Больной открыл глаза; как мог, облизал пересохшие губы; Мюмтаз дал ему немного воды в ложке; затем склонился над ним и, довольный тем, что избавился от страшного наваждения, спросил:

— Как ты, брат?

Ихсан сделал знак рукой, который мог означать все что угодно. Затем, будто стесняясь того, что о нем могут вынести какое-либо неприятное суждение, он, с трудом ворочая во рту языком, спросил:

— А ты как?

Он замолчал и попытался немножко приподняться. Но это ему не удалось. Ему внезапно сдавило грудь, он замахал руками, лицо покраснело, словно бы он задыхался.

— Надо бы пригласить врача, Мюмтаз, я боюсь.

Мюмтаз знал, что нынешний вечер является одним из важнейших. Однако он не мог предполагать, что кризис окажется таким сильным. Поэтому он почти растерянно смотрел на то, как больному постепенно становилось все хуже. В голове у него метались страшные догадки.

«А если что-нибудь случится, пока меня нет?» — подумал он.

В растерянности он размышлял о том, что будет делать в таком случае врач, которого он приведет. На мгновение он представил квартального доктора, который никогда ему не нравился. Остальные врачи, его знакомые, все сейчас были на дачах. Разве у них не было на это права? Неужели, если бы не болезнь в это время года, сидел бы здесь и сам Ихсан? Перед глазами Мюмтаза встала прибрежная дорога из Ваникёя в Кандилли, с тянущимися вдоль нее иглами фонарных столбов, с огоньками рыбачьих домов, с отблесками звезд в воде, с голосами птиц и цикад, и эта картина ожила вдруг перед его глазами, словно появилась из-за невероятно простой, но в то же время красочной переливающейся занавески, через какую всегда смотрят из окон большого старинного ялы и которая создает узоры, напоминающие наводную живопись эбру , будто сотканную из света; и тут Мюмтаз увидел (конечно же, в случае неблагоприятного развития событий) на этой самой дороге самого себя, как в этом свете он шагает за врачом, теперь уже совершенно ненужным.