Ахмед Танпынар - Покой

Создавалось впечатление, что в его голове сидел какой-то очень жестокий чародей, которому нравились самые невообразимые пытки. Он умудрялся изменить совершенно все вокруг за несколько секунд; уничтожить все сущее; создать то, чего не было; изменить облик и смысл не только настоящего момента, но и всего прошлого, давно минувших дней; превратить любую фантазию, составлявшую удовольствие часов одиночества, в бесконечную тяжесть.

И Мюмтаз с незнакомой прежде яростью слышал в себе его резкий скрипучий голос, ощущал в себе его коварные движения.

Он торопливо шагал под начавшим недавно накрапывать дождем, в пронизывающем холоде, то и дело, остановившись, разговаривал сам с собой, едва не сходя с ума от бессилия контролировать собственные движения. Однако ни этот торопливый шатающийся шаг; ни люди, которых он то и дело встречал и которые казались ему неизвестными существами; ни витрины магазинов, в которые он смотрел и ничего не видел, не мешали ему испытывать все возраставшее беспокойство, шумную ярость, чувство полного одиночества и бессилия, а, напротив, делали эти чувства еще глубже, заставляли их с каждой минутой быть сильнее, становиться нестерпимо острыми и убийственными. Ах, как хорошо было бы сейчас спрятаться и поплакать! «Ах, как же я жалок, жалок и несчастен!» Он был несчастен так, как никогда раньше.

Внезапно Мюмтаз испытал сильное желание отправиться к Сабиху и застать их всех вместе. Ему захотелось увидеть их в разгар вечеринки, на которую его не звали. Сегодня вечером Нуран, должно быть, тоже была там и, без сомнения, вместе с Суатом. Увидеть их так, всех вместе, в ту минуту стало для него самой большой потребностью. «Я должен все узнать!» Однако что именно он должен был узнать? Что ему осталось узнать? «Должно быть, любовница Суат-бея…» У него никак не выходили из головы слова того знакомого. Значит, даже взгляд постороннего человека, не самый внимательный, позволял сделать такой вывод.

Он медленно зашагал в сторону Талимхане. Автомобильные гудки и шум машин давно утратили отчетливость во влажном воздухе, как будто накрытые брошенным откуда-то сверху одеялом. Какой-то человек, схватив его за руку, едва успел вытащить из-под промчавшегося мимо автомобиля. Мюмтаз был так задумчив, что даже не поблагодарил его. Происшедшее он осознал только через несколько шагов и, обернувшись, посмотрел на человека, словно желая спросить: «Зачем ты это сделал? Почему не оставил меня там? Ведь все могло мгновенно закончиться». Однако человек давно скрылся в ночи.

Дом Сабиха: гостиная, столовая, маленький кабинет — все окна, выходившие на улицу, ярко светились. «Она непременно здесь», — сказал он себе и направился прямо к двери. Однако перед дверью он внезапно остановился. «А что, если они на самом деле там, если я увижу их вместе?» Его смелость и даже недавний гнев внезапно улетучились. Сейчас он думал только о том, какое впечатление произведет на Нуран его внезапный приход в этот дом, куда он не заходил уже многие недели, куда он войдет с таким растерянным лицом в попытке найти себя. В такие минуты лицо Нуран сильно менялось и становилось столь печальным, а глаза наполнялись таким укором…

Мюмтаз медленно отошел от двери. Он зашагал от дома прочь, не глядя ни на кого, чтобы не встретиться взглядом с опоздавшими гостями и стараясь вообще не смотреть по сторонам.

На одном из двух этажей кто-то включил радио. Внезапно зимнюю ночь пронизала и разлилась по улице песня Мустафы Чавуша: «Ах, прекрасные глаза…» У Мюмтаза внутри все сжалось. Эта песня была одной из самых любимых Нуран. Он зашагал прочь еще быстрее. Однако музыка, словно злой ангел, не отпускала его, преследовала, стремясь подмять его под себя. «Ну почему, ну почему все так?» Он то и дело дотрагивался рукой до лба, словно пытаясь оттолкнуть от себя какую-то нехорошую мысль.

Сколько времени он так прошел? Где он был? Он и сам этого не знал. Внезапно ему пришло в голову: «Выпить бы что-нибудь». Он оказался перед дверью маленькой пивной неподалеку от Тюнеля, вошел внутрь, забился в угол в маленьком зале, наполненном запахом перегоревшего оливкового масла, спиртного и сигаретного дыма, греческими песнями, перекрикиваниями официантов, заранее заготовленными, легкими, словно воздух, улыбками. Он больше не был прежним Мюмтазом. Он стал чем-то очень мелким. Несмотря на царящий вокруг гвалт, голоса вокруг него не смолкали. В его памяти по-прежнему говорил эвич , голосом воздуха, собранного из осколков потерянной родины, и рассказывал ему о красоте Нуран, о горькой человеческой судьбе, об особняках по берегам древнего Дуная, о памяти забытых городов. «Эвич — это хюсейни [145] Эвич и хюсейни — разновидности макама. для румелийцев», — подумал он.