Ахмед Танпынар - Покой

Почему большая часть нашей духовной жизни состоит из этой тоски? Неужели мы ищем океан, в котором мы были созданы в виде крошечной капли? Неужели мы стремимся к покою материи? Неужели мы плачем по тому в нас, что осталось в прошлом и исчезло, из-за того, что мы являемся детьми времени, сплавились в его горне, покорились ему? Неужели мы и в самом деле следуем за каким-то совершенством? Или мы жалуемся на законы тирана Хроноса?

Должно быть, искусство заставляет эту тоску сильнее всего говорить в нас, и это происходит по закону, который работает в тот переходный, мало кому видный момент, который суфии называют халь и который в одно мгновение разрушает то, что создала музыка; и ней является красноречивым инструментом этого мига.

Возможно, Деде начал свой айин бейтами из «Месневи», которые повествовали об этой тоске, потому что сам ощущал ее в своей душе. Четырехступенчатый строй «Деври-кебира» доводил человека до порога этого мира, потому что здесь он не ограничивался некоторым воздействием на человека, как это обычно бывало в любом вступлении к любому османскому произведению; он ловил его, срывал с места, менял и делал из него своего рода сосуд, который вне пределов обычной реальности должен принять в себя смерть, очень непохожую на обычную смерть души и тела, смерть, полную страшных воспоминаний о жизни. Нет, этот мир больше не был миром желтых роз, лепестки которых развеяны ветром, миром разбитых сосудов света с расплавившимися изумрудами и агатами лунной ночи над стамбульским кварталом Бюйюкдере. Эта новая тоска не имела никакого отношения к смерти, но имела отношение ко всему, что было связано с жизнью. В ней не было никаких острых краев, которые могли бы ранить человека страданием. Словно бы Нуран каждое мгновение пробуждалась в незнакомом месте; менялась в ритме огненной пляски, становясь тысячью предметов (но каких предметов?); затем, в том месте, где макамы совершали поворот, медленно надевала на себя одно из раззолоченных облаков; погружалась в нем в таинственный сон; а затем вновь выскальзывала из-под края этого тяжелого покрывала, словно бы шафрановый луч солнца, тот коралловый луч, который пробивается из вечерних облаков; вновь собиралась, сама того не замечая, в другом месте; вновь в поразительном танце становилась простым бриллиантовым миром; расширялась, разрасталась, разделялась на части, улыбалась во всех вещах, уже не будучи собой либо еще оставаясь собой; умножалась, доходила до предела невозможного, и там осыпалась ветка за веткой, лист за листом, словно пожелтевшая осень. Если бы не было тяжелой, казалось, шедшей из глубин земли, стиравшей сотни тысяч смертей на своем пути гармонии тамбурина- кудюма , то мелодия бы полностью улетучилась, утратив всякую материальность. Однако эта глубокая гармония показывала дорогу по приглашению переставшего быть нашим времени, мимо ежемоментно меняющихся предметов, к собственной сути, которая уже собственной не являлась; в ее глубинах раскрывались некие завесы, сопровождаясь тайными чудесными знаками, и на ура, словно будучи частью двойственной души, следовала за ней в поиске себя самой, второй половины своего «Я», а может быть, и всей себя, в изменчивости мира, состоявшего из простых сущностей.

Голос Тевфик-бея медленно, показывая все их блестящие грани, бросал драгоценные камни незнакомых слов в золотую пропасть нея , а там уже полыхал крик «Возлюбленный мой!», словно мачта загоревшегося посреди океана корабля; слово «мой», которое сильно давило на мелодию, внезапно углублялось, словно зеркало старинного времени в раме из серебра и коралла, и Нуран, не слишком хорошо различая собственный образ, трепетавший на ветру у больших гор, через навечно закрывшуюся дверь, то видела осунувшееся лицо Мюмтаза, то слышала умоляющий крик Фатьмы: «Мама!» Потому что в этой странной музыке все превращалось в замершую трагедию, отбрасывавшую глубокую тень на все.

Диван превратился в огромный корабль, раскачивающийся в море молитвы. Казалось, что все присутствующие шлют привет солнцу, которое отбрасывает свои последние лучи на знакомые им берега, на берега их собственных жизней. Мюмтаз смотрел на это солнце и на все, что их окружает, во время этой доселе не испытанной им трансперсонации. Ему стало страшно, будто ему предстоит навечно потерять Нуран, сидевшую на расстоянии двух шагов от него. Такова была сила порыва, идущего от нея , который готов был вот-вот разметать их по пространству. Все это было словно сон. И, как бывает в начале каждого сна, он оказал воздействие на самосознание, развеяв личность. В то же время по-настоящему рассеиванием назвать это было нельзя. По мере того как волнами разворачивалось полотно музыки, Мюмтаз понимал, чем являлся этот гений упадка. Ни в «Сегях-кяре» Абд аль-Кадира Мараги, ни в наате [141] Наат — поэтическое произведение, восхваляющее пророка Мухаммеда. Итри, ни в «Исфахан Бесте», которая также принадлежала Итри и которую однажды вечером он услышал дома у Ахмед-бея в его собственном исполнении, не было того леденящего чувства, как в этом айине, который сейчас звучал и который захватывал слушателей целиком. То были произведения, которые рассказывали о тех или иных духовных приключениях, которые, не теряясь ни от чего, искали Аллаха или собственный идеал, обладая своей собственной большой силой духа и прочной структурой. Они взлетали почти отвесно. Они работали на обоих планах, на тонком и на вещественном. Они никак не могли покинуть мир, от материи которого не могли оторваться. В них не было сомнения, не было тоски по любви. Это было все равно что лететь на двух разных ветрах.