Ахмед Танпынар - Покой

В этом и заключалась истина. Эмин Деде был человеком, личность которого была скрыта его физической сутью и его культурой. Напрасно было искать в этом великом музыканте хоть какую-то искусственность поведения, хоть какое-то свидетельство внутренних бурь, которые могли бы обнаружить его личность. Он был очень похож на камень, на гальку, все края, все шероховатости которого были стерты и многократно омыты многочисленными волнами времени, ударявшимися о тот же берег; он казался одним из тех круглых и твердых камней, которые мы видим тысячами, когда гуляем по песчаному пляжу! Он даже не показывал вида, что сберегал в себе последние лучи мира, скрывшегося от нас, хранителем богатств которого он был. В своем смирении он был другом, равным для всех, не замечая в нашей жизни различий, не замечая даже тех многочисленных потерь в ней, которые превращали и его самого, и его искусство в прекрасную руину на заходе солнца.

Теперь, наблюдая у себя в саду в лучах осеннего солнца за этим человеком, сидевшим в черном облачении словно простой смертный, Мюмтаз волей-неволей думал о великих мастерах иного мира, которых он крепко любил; о тех, кто создавал духовную атмосферу того мира, даже не подозревая о существовании Эмина Деде.

Какой-нибудь Бетховен, какой-нибудь Вагнер, какой-нибудь Дебюсси, какой-нибудь Лист, какой-нибудь Бородин — насколько другими они были по сравнению с этой звездной вечностью, что была теперь у него перед глазами. Они жили в безумной ярости и ненависти; их аппетиты заставляли смотреть на жизнь как на пиршество, приготовленное только для них; они обладали невероятным высокомерием, напряженным от невероятных титанических усилий, чтобы получить все блага мира в одиночку; они обладали воззрениями, усугублявшими их различия; они обладали оригинальностью; их характеры своей мягкостью напоминали всему, чего они касались, мягкую лапу хищного льва. Между тем жизнь этого бесславного дервиша состояла из постепенного полного отказа от собственной личности. Этот отказ, это решение о как бы двойственном исчезновении в шуме общественной жизни и в питаемой духом любви к Абсолюту, конечно же, не принадлежало самому Эмин-бею. Если бы бесконечными усилиями вернуть это лицо, стертое по его собственной воле или в результате воспитания, даваемого всей нашей цивилизацией, в прошлое, можно было бы обнаружить, что это лицо какого-нибудь великого композитора, например Азиза Деде, или Зекаи Деде, или Исмаила Деде; какого-нибудь великого музыканта Хафиза Поста, какого-нибудь великого Итри, какого-нибудь Садуллаха Агу, Басмаджи-заде, Угольщика Хафиза, Мурада Агу, и даже какого-нибудь Абд аль-Кадира Мараги [136] Абд аль-Кадир Мараги (1353–1435) — знаменитый персидский музыкант, автор трактаков по теории музыки, придворный музыкант Тимуридов, родом из г. Марага в иранском Азербайджане. , — в общем, кого угодно, точнее говоря, можно было бы получить обобщенный портрет всей нашей культуры, всех, кто составляет богатую духовную ее основу. Все эти люди любили представлять себя пшеничным зернышком в море пшеницы. Они не позволяли себе сходить с ума из-за раздражающей суеты, они ограничивались только тем, что каждый свой день в легкой полудреме еще не полностью пробудившейся внутренней жизни они наполняли весной и считали свое искусство не инструментом для непременного признания своей личности, а единственным путем к растворению в Едином. Самое странное заключалось в том, что современники Эмин-бея воспринимали все так же. Даже о главном индивидуалисте среди них, о Деде-эфенди, привившем нам болезненную любовь к божественному, младший брат Абдульхака-муллы [137] Абдульхак-мулла (1786–1854) — придворный врач османских султанов с 1833 г., продолжил трактат своего старшего брата Мустафы Бехджета (1774–1834) под названием «Тысяча тайн», законченный впоследствии его сыном Хайруллахом. в своем журнале говорил в очень простой форме, словно бы не понимая смысла того, что делает, едва ли не проявляя низкое невежество. Когда Ихсан однажды рассказывал Эмину Деде о пробеле в разделе, посвященном Азизу Деде-эфенди в «Шуточных преданиях о женской половине дворца», его собеседник с улыбкой сказал:

— Ты, дружок, стучишься в неверную дверь. Искусство создают другие. А мы лишь молимся. Ты знаешь, в некоторых братствах не то что произведения создавать, но даже собственное имя писать на могиле запрещается.