Ахмед Танпынар - Покой

— За те два дня я осознал, что мы потеряли, так как не в нашей традиции говорить о прожитом.

После того вечера Эмин-бей, который начал сильно восхищаться тамбуристом Джемилем, любившим поесть, но безразличным к выпивке, при каждом удобном случае говорил:

— Тогда на бутылках осталось множество посвящений: «Моему наставнику, дорогому мастеру Джемилю-бей-эфенди».

С тех дней Ихсан помнил Эмин-бея и до последних лет частенько наведывался в свободное время к нему домой, на вершину холма Кадери, что в Топхане. О Тевфик-бее, бывшем дервише-мевлеви, ставшем учеником Сореля [135] Жорж Сорель (1847–1922) — французский философ и публицист, проповедовавший, в частности, идеи милитаризма, так как, по его убеждению, мирная жизнь Франции привела ее к нравственной и духовной слабости, а война могла бы пробудить дух французов. , — среди друзей Эмина Деде были даже те, кто верил в его святость! — Эмин-бей говорил: «Он — моя скрытая сторона!»

Эмин-бей поздоровался с Ихсаном со словами: «Рад видеть тебя снова среди просветленных!» Он годами твердил Тевфик-бею: мы вас упустили, но это наша вина, мы ведь знали, как вернуться домой! Тевфик-бей, указывая на тамбурин- кудюм , стоявший рядом в сумке на полу, сказал:

— Много лет не брал его в руки. Сегодня вытащил из шкафа.

Эмин Деде был из тех людей, которых цивилизация выбирает в качестве сложного инструмента. Он сам являл собой воплощенное изящество, как и его инструмент. Он медленно вошел в сад с видом человека, совершенно далекого от повседневности, однако несшего все тягости этой повседневности с собой — причины мелких тревог и волнений. Он пожал женщинам руки, сказав каждой из них: «Моя прекрасная госпожа!» — похвалил каждого из друзей Мюмтаза. Затем спокойно неторопливо уселся в кресло рядом с Ихсаном. Художник Джемиль показался следом, улыбаясь, по обыкновению, мирной ангельской улыбкой. Во всем облике Джемиля было что-то такое, что говорило о почтении к человеку, каждый поступок которого он превозносил, несмотря на существующую между ними разницу в образе жизни и мировоззрении. Всем своим видом он говорил: «Именно этот маленький человек и есть тот, кто является последним хранителем всех сокровищ прошлого; человек, в голове которого роятся идеи, словно в золотом улье прошедших шести веков, в дыхании которого живет целая цивилизация».

Ихсан улыбался:

— Он и вас решил заставить потрудиться прийти сюда?

— Не обращай внимания, драгоценный. Мы-то пришли по собственной воле. Подышать свежим воздухом, повидаться с друзьями. А то всё только вы к нам ходите. Теперь и наш черед поработать пришел.

Эмин Деде был смуглым человеком среднего роста с серыми глазами; сутулые плечи придавали его фигуре некоторую схожесть с огородным пугалом. Довольно крупный чуть крючковатый нос практически разделял лицо пополам. Разделение было таковым, что прямая четкая линия располагавшихся сразу под носом губ и коротких, белесых усов соединяла обе части только в том месте, где нос заканчивался. Своим видом Эмин-бей напоминал не одного из величайших музыкантов своего времени, а какого-то невзрачного, однако крайне трудолюбивого мелкого чиновника, который, кажется, ведет довольно далекую от городской суеты жизнь — например, какого-нибудь таможенника или почтальона. Между тем стоило обратить внимание на его глаза под пышными изогнутыми бровями, когда он поднимал голову, маленький, заурядный на вид человек мог начать беседу о чем-то весьма высоком. Мюмтаз помнил, как его ловили эти глаза, когда они встретились впервые, и всякий раз, когда он пытался узнать поближе этого ученика Азиза Деде, этого близкого друга тамбуриста Джемиля (который, если учитывать разницу в их темпераменте, оказался весьма терпелив и снисходителен), этого последнего дервиша-мевлеви, владевшего тайной тростникового нея , и как с упреком эти глаза смотрели на него, словно смиренно говоря: «Почему тебя так интересует моя внешность? Ведь ни ты, ни то, что ты называешь своим искусством, не так важно, как тебе кажется… Если можешь, поднимись до тайны, которая говорит в тебе и во мне, возвысься до мировой любви!» Многовековая выучка мевлеви, казалось, стерла в нем все индивидуальное, словно бы растворила в некотором безличии этого смиренного, вдохновенного и терпеливого человека; он по восемь-десять часов репетировал дома, чтобы научиться повторять услышанную некогда от Азиза Деде фразу из семи-восьми нот так же, как мастер; наконец, он сумел подняться до уровня Азиза Деде; и часто рассказывал об этом — но лишь для того, чтобы похвалиться своим учителем. Все личное стерлось в нем до такой степени, что казалось, будто никакой индивидуальности в нем не осталось, кроме этого маленького и, кто знает, в жаре какого духовного солнца плавившегося тела. Но и эта материальная составляющая каждую минуту скрывалась, исчезала под преподанным умением отрицать все личное в скромности, которая любому показалась бы по меньшей мере странной, в стремлении считать всех равными, в знании традиций и церемоний. Всякий раз, когда Мюмтаз смотрел на него, он вспоминал бейт из Нешати: