Пио Бароха - Алая заря

— Ах, если бы ты видела, — бормотал больной, — если бы ты видела то, что мне снилось сегодня ночью. Это были прекрасные сны!

В этот момент послышался шум голосов и раздался сильный стук в дверь спальни.

— Открой мне, Сальвадора, — услышала она голос Мануэля.

Она отперла дверь, и в комнату на цыпочках вошел Мануэль..

— Священник уже ушел, — шепотом сказал он.

— Твоя жена — храбрая женщина, — проговорил, улыбаясь, Хуан. — Она выпроводила священника, который пришел меня исповедовать.

Хуан протянул одну руку Сальвадоре, другую Мануэлю.

— Никогда еще я не был так счастлив, — сказал он. — Казалось бы, приближение смерти должно быть таким ужасным — правда? А я вижу в ней что–то умиротворяющее, даже сладостное…

Весь день Хуан говорил с родными о прошлом, о детстве, о своих мыслях и мечтах…

Отец и сын Ребольедо находились в столовой, на случай если что–нибудь понадобится.

Вечером послышался легкий стук в входную дверь, затем дверь осторожно отворили, и кто–то стал поспешно взбираться по лестнице, перешагивая через две ступеньки. Это был Либертарий. Он пришел справиться о здоровье Хуана. Когда ему все рассказали, у него вырвался жест отчаяния.

В свою очередь он сообщил, что сеньор Кануто лежит в госпитале в очень тяжелом состоянии. Ему нанесли несколько сабельных ударов в голову и в спину. Он получил сотрясение мозга и, по–видимому, не выживет.

— Вы зайдете повидать Хуана? — спросил его Перико Ребольедо.

— Сейчас — нет, я пойду сообщить друзьям и потом вернусь.

Либертарий буквально выбежал из дома и скоро вернулся вместе с Пратсом, Шариком и Мадридцем.

Все четверо прошли в спальню. Предыдущий разговор очень утомил Хуана. Он чувствовал большую слабость. Протянув руку друзьям, он проговорил:

— Теперь мне снятся прекрасные сны, дивные сны. Прощайте, товарищи. Я выполнил свой долг. Правда ведь? Продолжайте трудиться. Оставляю вам мои бумаги… Если вы найдете, что они полезны для нашего дела, опубликуйте их… Прощайте!..

Анархисты вышли в столовую и остались там, чтобы еще немного поговорить. Двери балкона были открыты.

Кто–то из посетителей таверны сообщил в центральный кружок о тяжелом состоянии Хуана, поэтому к дому то и дело подходили какие–то люди и кричали прямо с улицы:

— Эй, кто там!

— В чем дело? — спрашивал Пратс или Либертарий, появляясь на балконе.

— Привет, товарищ!

— Привет.

— Как Хуан?

— Плохо.

— Горе–то какое! Ну, что ж… Привет!

— Привет!

Через какое–то время все повторялось сначала.

Сальвадора и Мануэль находились подле больного, который все время бредил. Ему очень хотелось дождаться утра, и он поминутно спрашивал, не рассвело ли.

По просьбе Хуана ставни не закрывали. В четвертом часу начало светать; холодный утренний свет стал просачиваться в комнату, Хуан ненадолго заснул и проснулся, когда уже совсем рассвело.

В синем, прозрачном, как хрусталь, небе плыли красные, пламенеющие заревом восходящего солнца облака.

— Откройте балкон, — попросил Хуан.

Мануэль открыл дверь балкона.

Сальвадора сунула руку под подушку и подняла голову больного. Потом подложила вторую подушку, чтобы ему удобнее было смотреть.

Лучи утреннего майского солнца постепенно наполняли комнату ярким золотым светом.

— О, теперь мне хорошо! — прошептал больной.

Красноватые отсветы дня падали на бледное лицо умирающего. Вдруг зрачки его подернулись мутной пеленой и губы свело судорогой.

Он был мертв.

Сальвадора и Игнасия обрядили Хуана; от него остались только кожа да кости. Перенесли из столовой стол и уложили на него покойника.

Смерть запечатлела на его лице выражение глубокого спокойствия.

В течение всего дня приходили и уходили товарищи. Они тихо появлялись, тихо переговаривались между собой и, опечаленные, так же тихо удалялись.

К ночи подле покойного собралось человек двенадцать. Мануэль тоже заходил в комнату, чтобы еще раз взглянуть на Хуана.

Кто бы мог сказать, что брат, которого он столько лет не видел в глаза, оставит такой глубокий след в его жизни!

В эту ночь он вспоминал о своем детстве, о матери, теперь уже давно умершей. И тревожные мысли нахлынули на него. «Что теперь делать? — думал он. — Все пошло прахом. Неужели в жизни нет ничего, достойного желаний и стремлений? Неужели остается только ждать, когда смерть поглотит тебя?»

— Ты ушел от нас в иной мир с прекрасной мечтой, — и он не сводил глаз с лица покойного, — с красивой грезой. Но униженные не восстанут из рабства, не загорится над ними заря новой жизни; вечно будет царить несправедливость. Ни скопом, ни в одиночку, никто не сможет избавить несчастных от нищеты, от житейских тягот, от изнурительного подневольного труда.