Ливиу Ребряну: Ион

Гулянье в разгаре… Подворье забито людьми… Старые ореховые деревья у сарая хранят тень. Лишь несколько белых пятнышек прорываются сквозь листву, щекоча раскрасневшиеся веселые лица. Зной горячит кровь. Над Журавлиным курганом висит солнце, побелевшее от досады, что до заката предстоит еще немалый путь.

Трое музыкантов наяривают подле навеса, не щадя смычков. Бричаг уставил ногу на чурбак, а левый локоть на колено, приник щекой к скрипке, закрыл глаза, стрекочет пальцами по струнам, и брызжет буйный огненный напев. Холбя — кривой, одна нога у него короче, на его скрипке всего три струны, но вторит он с такой же самой страстью, с какой Гэван, некрасивый цыган, черный, как арап, налегает смычком на струны контрабаса. Временами Бричаг прерывает игру, настраивает скрипку. Тогда Холбя и Гэван пускают в ход всю свою сноровку, чтобы сохранить такт. Потом Бричаг вступает с новым пылом, гримасничает, взглядывая то на Холбю, то на Гэвана, особенно когда меняет мелодию.

От топота танцоров гудит земля. Десятки пар отплясывают «сомешану» с таким азартом, что подковки у парней высекают искры, у девок пузырятся юбки, а пыль вьется вихрем, ложится густым слоем на потные лица, просветленные от приятной усталости. Чем заносистее ведет плясовую Бричаг, тем больше раззадориваются парни, украшают танец разными коленцами, выводят девок из-под руки, пускают их кружиться в одиночку, а сами припрыгивают на месте, звонко прищелкивают каблуками, хлопают по голенищам сапог потными ладонями… Голоса глохнут в туче поднятой пыли. Только редко какой-нибудь зазнайка начинает припевку в неистовом темпе танца, сипя глоткой, заведя глаза. Но после двух-трех попевок кончает резким, срывающимся гиком. Потом идет молчаливый пляс — и вовсе дикий. Парни все крепче обвивают талии девок… Груди у тех вздрагивают под белыми расшитыми сорочками, от их прикосновения у парней сердца и взоры наполняются смятением. Между собой они не говорят ни слова. Даже не глядят друг на друга. И только мимолетные радостные улыбки порхают на губах.

«Вертушку» пляшут почти час без перерыва, а молодые все не насытились. Бричаг, со сведенными пальцами, уже два раза пробовал остановиться, и оба раза парни, кто с грозными, кто с умоляющими взглядами, кидались к нему, отчаянно вопя:

— Валяй, цыган! Еще, дьявол!..

Все пары толкутся вокруг музыкантов, сшибаются, задевают друг друга голыми локтями. Несколько подростков, недавно допущенных на гулянья, ошалев от долгого круженья, пошатываются, едва держась на ногах, к немалому стыду девок, с которыми они пляшут. Пары три удалились в сарай, там просторнее, зато пыль вздымается до самых стропил, крутая, не продохнешь…

В нескольких шагах от танцующих стоят девки, оставшиеся без кавалеров, они жадно смотрят, временами о чем-то шушукаются и закатываются принужденным смехом. У них тоже за ушами и в косах букетики пестрых бархатцев и в руках по букету чуть больше — это в подарок кавалеру, на шляпу. Среди девок трется и молодайка в шелковом платке, готовая выйти на круг, если вдруг мужу придет охота плясать. В сторонке матери, бабки, все в куче, тараторят о домашних делах и любуются на своих отпрысков. Неугомонные мальчишки шныряют в толпе женщин, а то и среди танцующих, воруют у девок цветы и хохочут, когда их жертвы обозленно ругаются. Самые бедовые приседают на корточки возле пляшущих, с пристальным вниманием глядят на подолы девкам, и когда юбки широко разлетаются, открывая голые ноги выше колен, мальчишки быстро переспрашивают друг друга:

— Видал?

— Видал. А ты?

— И я.

И потом продолжают высматривать, пока их не пугнет какая-нибудь негодующая старуха, что, однако, не мешает им после опять приняться за свое…

Мужчины держатся поодаль группами, возле дома, у ворот, толкуют об общественных делах и лишь по временам взглядывают на молодежь, собравшуюся вокруг музыкантов.

Примарь с белыми, молодцевато закрученными усами, с большими кроткими голубыми глазами, старается хранить достоинство перед стариками-тузами, упирает на слова, сопровождая их энергичными жестами. Штефан Хотног, богач с толстым брюхом, которое он то и дело поглаживает, точно у него колики, поддевает примаря по всякому поводу, лишь бы показать остальным, что ему никто не указ. Между ними Трифон Тэтару, плюгавый, белобрысый, с тоненьким голоском; он взглядывает то на одного, то на другого, будто опасаясь, как бы они не подрались, ведь оба — ему родственники, хотя и дальние. В стороне, как пес у дверей кухни, вслушивается в разговоры и Александру Гланеташу, томясь желанием вмешаться и робея соваться к богачам.