Ион Друцэ - Осенения

Сто лет тому назад, в последний день декабря, учитель ясской окраины, владелец собственной глинобитной хибары, решил навестить своего брата, содержавшего небольшую табачную лавку в центральной части города. День был холодный, ветреный, вьюжный. Знаменитая грязь древней молдавской столицы, слегка прихваченная морозом, выдерживала разве что шумных ребятишек, бегавших от дома к дому с новогодними поздравлениями. Сапоги грузного учителя из Цикэу проваливались на каждом шагу. В полдень, добравшись до лавки своего брата, едва переступив порог, он рухнул на пол, скончавшись от апоплексического удара.

С этого холодного, хмурого дня начинается одна из самых загадочных страниц в молдавской и румынской культуре. Все дело в том, что владелец хибары был не просто учителем начальной школы, он был еще и великим писателем. Вот уже сто лет книжки с именем Крянгэ на обложке расходятся мгновенно, любыми тиражами, и ученые мужи не перестают спорить меж собой кем был на самом деле этот Ион Крянгэ. Если он был великий писатель, как утверждают многие, то почему он так мало написал, а если он к тому же еще и основоположник, то где его ученики, где его последователи, почему по дороге, открытой им, так больше никто и не прошел?

Шли годы, хитроумно поставленные вопросы так и продолжали оставаться без ответа, и вот уже другая школа критиков, отвечая предыдущим мудрецам, заявляет, что у Крянгэ не было своей школы по той простой причине, что Крянгэ не был писателем в современном понимании, ему было неведомо осознанное творчество. Он писал по наитию, наугад, от переполнявших его душу впечатлений, так что его вернее было бы считать сказителем, фольклористом, носителем и выразителем народного духа. Но, возражала им еще более молодая поросль, если Крянгэ был всего-навсего фольклористом и сказителем, почему печать яркой индивидуальности лежит на каждой его строчке?!

В конце концов сошлись на том, что Крянгэ принадлежит к знаменитой плеяде художников-просветителей конца XIX века. На эту версию как будто работало и то обстоятельство, что Крянгэ по преимуществу писатель для детей и юношества. Правда, несколько озадачивала привязанность читателя к его книгам. Поколения, выросшие с его сказками под подушкой, не желали расставаться с ними и в зрелом возрасте, а то случалось, что и в преклонные годы нет-нет да и полистают. Отчасти это можно было объяснить тем, что Крянгэ не просто хороший прозаик, он — мудрый прозаик, тот самый прозаик, про которого не скажешь мимоходом, несколько свысока — ба, да он в глубине души поэт… Но в таком случае, если Крянгэ истинный прозаик и нисколько не поэт, почему его проза герметически заключена в своей языковой стихии и, за редчайшими исключениями, непереводима на другие языки, как и стихи многих национальных поэтов?

А это потому, говорили просвещенные умы, что Крянгэ писатель народный. Он был народным задолго до того, как додумались официально присваивать это звание, и именно поэтому Крянгэ народнее всех народных, но в таком случае возникает вопрос — разве «народный» означает «единственный»?! А если нет, то чем объяснить, что следом за Ионом Крянгэ, которого народная гуща снарядила в путь, чтобы пробиться хотя бы в европейскую культуру, не видно других народных посланцев? Кто не дает им ходу, кто перехватывает их в пути? Почему, если кому и удается вырваться, он не в состоянии пройти хотя бы ту часть пути, которую прошел некогда Крянгэ?!

Загадок, как видите, великое множество, и юбилейные торжества вряд ли смогут пролить свет на то, что не удалось решить ученым мужам на протяжении целого столетия. Поэтому, оставив загадки будущим догматикам, поговорим лучше о том великом чуде нашей культуры, имя которому — Ион Крянгэ.

Кому-то из западных исследователей пришла в голову мысль составить таблицу появления значительных художественных открытий по временам года. Оказалось, осени самые урожайные. Прогревшись за лето на солнце, нагулявшись на свободе, размечтавшись при долгих летних закатах, дух человеческий ближе к осени начинает искать смысл своего бытия, стучится в ворота бессмертия. Но, как говорится, много было званых, да мало избранных, ибо сад художественных открытий не то же самое, что обыкновенный яблоневый сад. Прошли долгие века блужданий в потемках, пока русская культура осветилась знаменитой Болдинской осенью. И еще полвека прошло, пока рыжеватый, жилистый барин, вернувшись из своей обычной продолжительной прогулки, сел за письменный стол и написал на чистом листе: «Война и мир, роман в четырех частях».