Ион Друцэ: Последний месяц осени

Маленькая старушка, умотанная годами и судьбой, стоит неподвижно, как изваяние, посреди отжившего и печального крестьянского дворика. Жаркое полуденное время. Ветер утих, серая земля дышит зноем, солнце замерло высоко в зените. Жара накатывает раз за разом, и кажется, что длинная, в глубоких складках юбка старушки вот-вот займется пламенем. Но нет, теперь даже солнце не может согреть, и старушка, глубоко вздохнув, точно проснувшись после короткого сна, идет к старому, покосившемуся забору и начинает собирать мелкий хворост. Когда уже и солнцу не под силу прогреть старые косточки, тогда вся надежда на хворост да на печь.

Собрав небольшую охапку, старушка входит в дом, садится на маленькую скамеечку. Похлопотав у печи, зажигает спичку и, заслонив огонек свободной рукой, несет его к разложенному хворосту с таким трепетом, точно это последняя оставшаяся на земле спичка. Где-то совсем рядом щелкнуло два раза, точно пастух выстрелил плеткой. Выпростав из-под платка правое ухо, старушка повернулась правой стороной к входной двери и опять замерла.

На пороге стоял наглый петух с только что окровавленным в честной драке гребешком. Чуть подавшись вперед, красиво и громко, по-библейски трижды прокукарекал. Старушка, засветившись предчувствием возможной радости, быстро встала, вынесла ему пригоршню кукурузных зерен и, прислонившись к косяку двери, смотрела, как десять умных курочек объедают глупого петуха.

Настала осень, а осень в Молдавии — это время гостей. И к бесчисленным заботам, которые одолевают молдаванок, добавляется еще одна — как бы не проморгать гостей, успеть хотя бы самую малость приготовиться. Единственный их помощник и советчик в этом деле — петух, и если он белым днем прокукарекал на пороге, тогда нужно спешить.

Огонь в печи расходится. Хворост весело потрескивает, охваченный шальной игрой, и старушка мягко улыбается, слушая его лепет. Огонь в печи ее старый друг. Он помог ей прокормить, согреть и вырастить полную хату детворы, и хотя дети выросли, разлетелись по всему свету, каждый раз, когда в печи занимается огонь, старушке кажется, что ее кровинки, голодные и озябшие, спешат к родному очагу.

Тонким серебристым узором сеется дым над старой черепичной крышей. Растоплена печь и у соседей слева, и в домике справа топят. Медленно, с опаской, как бы не доверяя безветренной погоде, задымились крыши всей деревни, и дальше за ней, во всех разбросанных вдоль огромной долины селах, поднимаются то черные, то серые столбы дыма и, мягко ввинчиваясь в вечернюю синеву, тают где-то высоко над степью. Пахнет свежим хлебом. Настала осень, а осенняя пора в Молдавии — это время долгожданных встреч.

И они едут. Видавший виды, юркий пригородный состав дважды в сутки одним своим появлением поднимает неслыханный переполох. Длинные, властные гудки будоражат все окрест. Взволнованные предчувствиями, выходят крестьянки к порогам, к калиткам, к перекресткам и, приставив ладошку козырьком, выцветшими от солнца глазами высматривают своих гостей.

А он несется, окаянный, с грохотом, меж холмами, норовя проскочить мимо тебя и мимо всех твоих надежд. Вот засветились меж холмами давно не крашенная крыша вокзала и четыре высоких тополя, обнявшихся над ней. С минуту и крыша и тополя качаются, как бы раздумывая, затем снимаются с места, плывут навстречу поезду, и сердце стучит, ноет, просит ненароком не проехать мимо.

Сколько бы я ни возвращался, как только покажется наш вокзал, начинаю гадать: остановится поезд — не остановится?.. Знаю, что остановится, но все-таки волнуюсь, и страх этот живет во мне еще с войны, с тех пор, когда мы возвращались случайными товарняками.

Машинист, видать, затормозил слишком поздно, и состав остановился далеко от вокзала, в поле. Приехавшие спрыгивают прямо на железнодорожную насыпь, летят кубарем, рассыпая свои нехитрые покупки. Пока они их подбирают, с перрона стартуют отъезжающие и, пролетев стометровку, с ходу прыгают на ступеньки вагонов, хватаются за поручни. В ту же секунду поезд трогается, только двигается он не вперед, а катит обратно. Проехав около ста метров, состав снова останавливается, на этот раз прямо у перрона, как это и полагается на железных дорогах. Но теперь никто не сходит, никто не садится. И посадка и высадка кончились…

Трудно сказать, чем это она провинилась, но уже лет пятнадцать о нашей станции как будто забывают, и только проехав ее, машинист как будто спохватывается: ах, да тут, оказывается, еще одна! И, проехав уже, возвращается обратно, и как-то так получается, что поезда останавливаются на нашей станции дважды. Крестьяне из окрестностей упражняются в беге на короткие дистанции, в прыжках, но на судьбу свою не жалуются. Мыслимое ли дело упомнить такую уйму станций — надо же какую-нибудь и подзабыть…