Льюис Уоллес - Вечный странник, или Падение Константинополя

— О Господи, хвала тебе!

Но на этом гимн оборвался, ибо между ним и небом, возносясь ввысь, возник Распятый; его глаза, ныне лишенные грусти, но исполненные величественного укора, смотрели на него сверху вниз, а с губ срывались слова:

— Медли, ожидая моего прихода!

Князь закрыл лицо руками. Да, да, к нему вернулась юность, но разум его и природа остались прежними — юность свидетельствовала о том, что наложенное на него проклятие, в смертном смысле, может оказаться вечным! И, вырывая молодыми руками черные волосы, дергая себя за черную бороду, он осознал, что претерпел четырнадцатое превращение и что связи с предыдущим оно не прервало. Старость канула, оставив условия и обстоятельства своего ухода новообретенной юности. Новая жизнь с самого начала оказалась обременена всем грузом и всеми горестями прежней. И вот, копошась среди мертвецов, уронив голову на грудь императора, которого он, воспользовавшись Нило как орудием, умертвил, князь размышлял о чисто земных последствиях своего преображения.

Прежде всего, он утратил прежнюю личность и вновь сделался Скитальцем без друзей и знакомых, без единой близкой души на свете. К кому теперь обратиться в надежде, что его узнают? Первым делом душевный порыв бросил его к Лаэль, ведь он любил ее. Предположим, он отыщет ее и надумает заключить в объятия: она его оттолкнет. «Ты — не мой отец. Он был стар, а ты молод». А Сиама, который, по причине недалекого ума, вполне мог бы стать его конфидентом в нынешних ужасных обстоятельствах, — если он обратится к Сиаме, честный слуга отвернется от него. «Нет, мой хозяин был стар, с седыми волосами и бородой, а ты совсем юнец. Ступай отсюда». А Магомет, которому он столь услужливо подарил еще одну империю, а с ней и славу, которая останется с ним на веки веков, — если он вновь явится к Магомету, тот скажет: «Ты — не индийский князь, не мой несравненный Посланец звезд. Он был стар, седоволос и седобород, а ты еще мальчик. Эй, стража, взять этого самозванца и поступить с ним так же, как вы поступили с Балтой-оглы: распять на земле и запороть до смерти».

Ни в детстве, ни в старости нет для нас ничего мучительнее одиночества. Кто станет отрицать, что именно из-за этого создавались миры и населяющие их люди?

Эти размышления лишь отсрочили позыв, который тоже помог ему понять, что он прежний: позыв встать и идти вперед; идти на поиски утешения.

— Да, таков приговор, — произнес он, угрюмо улыбнувшись, — однако закрома мои полны по-прежнему, а Хирам из Тира остается моим другом. За плечами у меня — опыт тысячи с лишним лет, а теперь к нему прилагается еще и юность. Я не могу улучшить человеческий род, а Бог отказывается от моих услуг. Тем не менее я изыщу новые возможности. Земля кругла, и на другом ее конце должен находиться другой мир. Возможно, я смогу найти какого-нибудь отважного человека, жаждущего приключений и открытий, — кого-то, кому Небеса склонны будут благоволить более, чем мне. Но в этой точке схождения дряхлых континентов, — он огляделся, потом поднял глаза к небу, — я на прощание оставляю проклятие навеки проклятого. Мечта всех народов, она вечно будет приносить им одни несчастья.

Потом он увидел под грудой трупов Нило и, тронутый воспоминаниями о беззаветной преданности несчастного дикаря, разоблачил его и склонился к его сердцу — оно все еще билось. После этого он отшвырнул шапочку и накидку, заменил их на окровавленную феску и плащ из ангорской шерсти, выбрал себе копье и не спеша зашагал в город. Он уже видел Константинополь, опустошенный христианами, теперь ему было любопытно видеть его разграбление мусульманами — кто знает, может, сходство между двумя этими событиями дарует ему новое утешение.

Как вы понимаете, граф Корти не жалел ни своего скакуна, ни коней своих берберов; тому была причина, о которой он, правда, еще не ведал, когда покидал ворота Святого Романа. Турки прорвали в гавани оборону христианского флота и ворвались в город через ворота Святого Петра (Фанарские), которые были до опасного близко к резиденции княжны Ирины.

Мародеры уже принялись опустошать город. Не раз и не два граф проносился мимо них — сбившись в стаи, они рыскали по улицам в поисках домов, где, вероятнее всего, могли поживиться. Довелось ему нагнать ордынников, которые уже, к своей радости, обзавелись «цепочками рабов» — то есть греков, в основном женщин и детей, привязанных за руки к веревке, — их немилосердно гнали вперед. Рыдания и молитвы несчастных поражали графа в самое сердце, он рвался броситься им на помощь, однако уже отдал почти все силы на спасение города — и не преуспел; теперь только с Божьей помощью ему предстояло спасти одну женщину, дожидавшуюся его со всей той верой, которая проистекала из данного ей слова и его чести. Поскольку мародеры не изъявили ни малейшего желания с ним связываться, он остался глух и слеп к их бессердечию и только мчался вперед.