Эжен Сю - Зависть

Вы передадите другое мое письмо, касающееся октябрьских посевов и вырубки моих превосходных придорожных сосен, которые я берегу, как зеницу ока, мэтру Юрбену. Скажите, чтобы он меня известил, подают ли надежды мои замечательные свиньи, так как за поросят я получил медаль. Это для меня вопрос самолюбия» .

Спустя четверть часа после получения длинного послания от своего мужа, хозяина и господина, как он насмешливо говорил, мадам Бастьен написала два следующих письма, которые были срочно отосланы в Пон-Бриллан.

« Г-ну доктору Дюфуру. Дорогой доктор, я вас умоляю, отошлите как можно скорее в Нант письмо, которое я здесь прилагаю, после того, как прочтете и запечатаете его, Я нахожусь в весьма горестной ситуации, и вас не должно удивлять ни одно мое решение.

Фредерик провел ночь спокойно, если говорить о физическом состоянии.

Постарайтесь уделить мне несколько минут сегодня или завтра. Я вам расскажу то, чего не смогла написать, поскольку очень торопилась отослать письмо.

До скорого свидания, я надеюсь.

Верьте в мою нерушимую дружбу.

Мари Бастьен .»

Послание к доктору Дюфуру заключало в себе еще одно незапечатанное письмо, в котором были следующие строки:

« Сударь! Я с глубокой признательностью принимаю ваше великодушное предложение. Возраст и состояние моего сына, опасения, которые мне внушает его будущее, - таковы мои основания, сударь, и я думаю, что в ваших глазах эти основания священны.

Постарайтесь, сударь, выполнить свои благие намерения как можно скорее. Ваши догадки по поводу моего сына не только верны, но увы! - все гораздо хуже…

Одна моя надежда на вас, сударь. Каждый час, каждая минута увеличивают мою тревогу. Я пугаюсь того, что может произойти в тот или иной момент, несмотря на мои заботы и не отступные наблюдения.

Это должно вам сказать, с каким нетерпением, с каким беспокойством я жду вашей помощи.

Будьте благословенны, сударь, за сострадание, которое вы испытываете к матери, вся жизнь которой заключается в ее сыне,

Мари Бастьен. »

За несколько дней, которые предшествовали прибытию Анри Давида к Мари Бастьен, Фредерик перешел от нервной горячки к бессилию, которое так подавляло его, что он не мог выходить из дома.

Впрочем, время было «настоящее зимнее», как говорят в той местности. Ранний снег покрывал землю, тогда как сырой и густой туман делал атмосферу еще более мрачной.

Эти обстоятельства в сочетании с апатией сына облегчали материнский надзор Мари - она все дни не покидала его.

На ночь ставни окна Фредерика крепко подпирались снаружи, так что всякий побег был для него невозможен, даже если бы он силой хотел их открыть.

Впрочем, несмотря на свою молчаливость и сосредоточенность, юноша пытался скрывать свои чувства в надежде рассеять неусыпную тревогу матери. Несколько раз он даже изъявлял желание позаниматься музыкой или чтением, чего с ним уже давно не бывало. И, хотя иногда он впадал в мрачную озабоченность, его характер, казалось, стал более спокойным.

Как-то днем он вместе с матерью находился в комнате для занятий и пересаживал в горшки луковицы гиацинтов, когда ветер вдруг донес издалека звук труб и лай собак - молодой маркиз охотился в лесу.

Мадам Бастьен незаметно наблюдала за сыном. В одно мгновение мертвенная бледность покрыла его исказившиеся черты, глаза засверкали, а руки сжались так сильно, что он разбил хрупкий горшочек с землей, который держал. Затем лицо его вновь обрело видимость спокойствия, и он сказал матери с вымученной улыбкой, показывая на осколки:

- Надо признать, что садовник из меня очень неловкий.

Это притворство, к которому Фредерик еще не прибегал, объявило о новом прогрессе или, иначе говоря, о новом периоде его мрачной страсти. Мари с возрастающим беспокойством ждала приезда Давида.

Со времени засады в лесу между матерью и сыном не было никакого объяснения или даже упоминания об этом происшествии.

Молодая женщина была как бы соучастницей Фредерика. Она испытывала жестокую тревогу, когда невольно возвращалась мыслями к этой попытке убийства. Свое страшное открытие она скрывала даже от доктора Дюфура, самого испытанного друга. Она спрашивала себя, наберется ли она когда-нибудь мужества сделать Давиду это признание, в котором чувствовала властную потребность.

Другие заботы терзали мадам Бастьен: она помнила, с каким грубым высокомерием воспринял ее сын доброжелательные слова г-на Давида в день св. Губерта. Она не могла думать без опасений о вероятных затруднениях в отношениях сына с новым воспитателем, приезд которого держался пока еще в секрете от Фредерика.