— А, понимаю,— отозвался Николас.
— Видите ли,— сказал мистер Крамльс,— в такой день пьеса несомненно пройдет, и если даже она не будет пользоваться тем успехом, на какой мы рассчитываем, то, знаете ли, мы ничем не рискуем.
— То есть вы,— поправил Николас.
— Я и сказал — я,— возразил мистер Крамльс.— В понедельник на будущей неделе. Что вы на это скажете? Пьесу вы сделаете задолго до этого и, конечно, успеете разучить роль любовника.
— Не могу сказать, что «задолго до этого»,— ответил Николас,— но к тому времени я, пожалуй, берусь приготовиться.
— Прекрасно,— продолжал мистер Крамльс.— Итак, будем считать вопрос решенным. Теперь я хочу просить вас еще кое о чем. В таких случаях проводится маленькая… как бы это выразиться… маленькая кампания по сбору голосов.
— Вероятно, среди патронов? — осведомился Николас.
— Среди патронов. Но у Сневелличчи было столько бенефисов в этом году, что она нуждается в приманке. У нее был бенефис, когда умерла ее свекровь, и еще бенефис, когда умер ее дядя; у миссис Крамльс и у меня были бенефисы в день рождения феномена, в годовщину нашей свадьбы и по случаю других такого же рода событий, так что, собственно говоря, хороший бенефис связан с некоторыми трудностями. Мистер Джонсон, не согласитесь ли вы помочь бедной девушке? — сказал Крамльс, присаживаясь на барабан, взяв большую понюшку табаку и пристально поглядев в лицо своему собеседнику.
— Что вы имеете в виду? — спросил Николас.
— Как вы думаете, не можете ли вы уделить завтра утром полчасика, чтобы зайти вместе с ней к двум-трем патронам? — вкрадчивым голосом прошептал директор.
— Знаете ли,— сказал Николас с видом явно протестующим,— мне бы этого не хотелось!
— Феномен будет ее сопровождать,— сказал мистер Крамльс.— Когда мне это предложили, я тотчас разрешил феномену пойти. Ровно ничего неприличного в этом нет: мисс Сневелличчи — воплощение чести, сэр. Это принесло бы существенную пользу: джентльмен из Лондона… автор новой пьесы… актер, выступающий в новой пьесе… первое появление на подмостках — это дало бы нам великолепный бенефис, мистер Джонсон!
— Мне очень грустно омрачать надежды кого бы то ни было, и в особенности леди,— ответил Николас,— но, право же, я бы хотел решительно отказаться от участия в кампании!
— Что сказал мистер Джонсон, Винсент? — раздался голос над самым его ухом.
Оглянувшись, он увидел, что за его спиной стоят миссис Крамльс и сама мисс Сневелличчи.
— У него есть возражения, дорогая моя,— ответил мистер Крамльс, смотря на Николаса.
— Возражения! — воскликнула миссис Крамльс.— Возможно ли это?
— О, надеюсь, что нет! — вскричала мисс Сневелличчи.— Конечно, вы не столь жестоки. О боже мой! О, я… подумать только, сколько надежд я возлагала на вас!
— Мистер Джонсон не станет упорствовать, дорогая моя,— сказала миссис Крамльс.— Будьте о нем лучшего мнения и не думайте этого. Галантность, человечность, все лучшие чувства, свойственные его натуре, должны оказать поддержку этому замечательному начинанию.
— Которое растрогало даже директора,— улыбаясь, сказал мистер Крамльс.
— И жену директора,— добавила миссис Крамльс привычным трагическим тоном.— Полно, полно, вы смягчитесь, знаю, что смягчитесь.
— Не в моей натуре,— сказал Николас, тронутый этими мольбами,— противиться каким бы то ни было просьбам, разве что с ними связано что-нибудь дурное; а кроме гордости, я не нахожу ничего, что бы мешало мне это сделать! Я здесь никого не знаю, и меня никто не знает. Пусть будет по-вашему. Я сдаюсь.
Мисс Сневелличчи тотчас залилась румянцем и рассыпалась в выражениях благодарности; на этот последний товар отнюдь не поскупились также и мистер и миссис Крамльс. Было условлено, что Николас зайдет к ней на квартиру завтра в одиннадцать часов утра, и вскоре после этого они расстались: он — чтобы вернуться домой к своим писаниям, мисс Сневелличчи — переодеться для следующей пьесы, а бескорыстный директор и его жена — подсчитать возможный доход от предстоящего бенефиса, так как, согласно торжественному договору, им надлежало получить две трети всей прибыли.
На следующее утро в назначенный час Николас отправился на квартиру мисс Сневелличчи, находившуюся на улице, именуемой Ломберд-стрит, в доме портного. В маленьком коридорчике сильно пахло утюгом, а дочь портного, открывшая дверь, находилась в том возбужденном состоянии духа, в каком так часто пребывают семьи в день стирки белья.
Читать дальше