Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

Какое же разочарование постигло меня в последующие дни: всякий раз, как я встречал его в отеле или вне отеля — воротник нараспашку, кисти рук в непрестанном гармоническом движении вокруг неуловимого пляшущего лорнета, казавшегося их центром тяжести, — я понимал, что он и не пытается с нами сблизиться, и видел, что он с нами не здоровается, хотя не мог не знать, что мы друзья его тетки. И, помня, как дружелюбно со мной обходилась г-жа де Вильпаризи, а до нее г-н де Норпуа, я думал, что они, наверно, не настоящие аристократы, а возможно, есть особая статья законов, обязательных для знати, позволяющая женщинам и некоторым дипломатам по неведомой мне причине в общении с разночинцами обходиться без заносчивости, которую, напротив, обязан неуклонно демонстрировать молодой маркиз. Голос разума мог бы мне подсказать, что это не так. Но в занятном возрасте, которого я достиг, возрасте не столько переходном, сколько плодотворном, мы редко считаемся с голосом разума, и самые маловажные свойства людей представляются нам неотъемлемыми чертами их личности. Вокруг нас сплошь чудовища или божества, и нет нам покою. Какой бы поступок мы ни совершили, позже нам захочется, чтобы ничего этого не было. А лучше бы нам жалеть, наоборот, об утрате той непосредственности, которая толкала нас на эти поступки. Позже мы начинаем видеть мир с более практической точки зрения, в полном согласии с остальными членами общества, и все-таки единственное время, когда мы чему-то учились, — это отрочество.

Заносчивость, которую я замечал в г-не де Сен-Лу, и черствость, которой, по всей видимости, она объяснялась, находили себе подтверждение всякий раз, когда он проходил мимо нас, — непреклонно прямая осанка, высоко поднятая голова, невозмутимый, чтоб не сказать неумолимый взор, лишенный даже тени того смутного уважения, с каким люди относятся к правам окружающих, даже если эти окружающие не знакомы с вашей теткой, — того уважения, в силу которого мы выглядим по-разному в присутствии старой дамы или в компании фонарного столба. Эти ледяные манеры были довольно далеки от чарующих писем, которые, как я воображал всего несколько дней назад, он будет мне писать, чтобы выразить свою симпатию, — так же далеки, как положение никому не известного и ничем не примечательного фантазера далеко от вожделенного ликования палаты депутатов и народа в ответ на произнесенную им незабываемую речь: он в одиночестве импровизировал эту речь во весь голос, но вот воображаемые аплодисменты стихают, и он остается ни с чем. Когда г-жа де Вильпаризи рассказывала нам о бесконечной доброте своего внучатого племянника (он был сыном одной из ее племянниц, по возрасту чуть старше меня), желая, вероятно, сгладить неприятное впечатление, оставшееся у нас от несомненных признаков его недоброй гордыни, я изумлялся, как светские люди умеют, вопреки всякому правдоподобию, приписать сердечность таким бессердечным людям, хотя, возможно, в своем блестящем светском кругу эти же люди весьма обходительны. Г-жа де Вильпаризи сама невольно дала нам доказательство того, каков характер ее племянника, хотя мне это было и без того ясно: как-то раз я встретил их двоих на узкой дорожке, где ей просто ничего не оставалось, кроме как нас познакомить. Он словно не слышал, что ему кого-то представляют: на лице у него не дрогнул ни один мускул, в глазах не вспыхнула даже искра человеческой симпатии; пустой взгляд этих глаз выражал только невозмутимость, причем преувеличенную, иначе они уподобились бы двум безжизненным зеркалам. Потом, нацелив на меня свой жесткий взгляд, словно, прежде чем здороваться, ему хотелось получить обо мне точное представление, он резко, словно повинуясь мускульному рефлексу, а не акту воли, вытянул руку во всю длину, так чтобы между нами сохранялось максимальное расстояние, и издали подал мне ее для рукопожатия. Когда на другой день он передал мне свою визитную карту, я подумал, что дело идет к дуэли, никак не меньше. Но говорил он со мной исключительно о литературе и после долгой беседы объявил, что хотел бы видеться со мной каждый день и проводить вместе по нескольку часов. За это время он не только проявил страстный интерес к сокровищам духа, но и выразил мне симпатию, никак не соответствовавшую его приветствию накануне. Позже я увидел, что он ведет себя так всегда, когда ему кого-нибудь представляют, и понял, что это просто светская привычка, свойственная некоторым членам его семьи; его мать, постаравшаяся воспитать его как можно лучше, смирилась с этой его манерой; он вел себя именно так, но думал об этом не больше, чем о своем превосходном костюме или прекрасных волосах; для него такая манера была лишена всякого этического смысла, который я придал ей поначалу; так его научили, это была у него привычка, чисто инстинктивная, такая же, как немедленно идти знакомиться с родителями каждого нового знакомого; увидав меня на другой день после нашей встречи, он набросился на меня и, даже не поздоровавшись, с такой лихорадочной поспешностью попросил меня представить его моей бабушке, как будто эта просьба была обусловлена чуть не защитным рефлексом: так мы инстинктивно отражаем удар или зажмуриваемся, когда на нас брызжет струя кипящей воды, чувствуя, что если не сделать этого, то всё пропало.