Марсель Пруст - Под сенью дев, увенчанных цветами

А между тем его личные достоинства в какой-то мере проистекали из этой идеи. Он был искренне бескорыстен в своих умственных запросах, в своих социалистических устремлениях, толкавших его навстречу безденежным и честолюбивым молодым студентам, не вполне искренним и бескорыстным. Считая себя наследником невежественной и эгоистичной касты, он всей душой жаждал, чтобы они простили ему его аристократическое происхождение, а они, наоборот, тянулись к нему именно благодаря его аристократизму и в то же время обходились с ним сдержанно и даже бесцеремонно. Получалось, что он заигрывает с людьми, от которых, по понятиям моих родителей, верных социологии, принятой в Комбре, должен был держаться подальше. Как-то раз мы с Сен-Лу сидели на песке и услыхали, как из-под соседнего тента несутся проклятия против засилья евреев, заполонивших Бальбек. «На них натыкаешься на каждом шагу, — говорил чей-то голос. — Я в принципе не так уж непримиримо враждебен по отношению к еврейской нации, но это уже чересчур. Только и слышишь: „Абраша, вой зей Яша!“ [206] …« Абраша, вой зей Яша!» … — Искаженные слова на идиш, приблизительно: «Абраша, посмотри, вот Яша». , прямо как на улице Абукира». Наконец человек, гневно возмущавшийся племенем Израиля, вышел из-под тента, мы взглянули на этого антисемита. Это оказался мой товарищ Блок. Сен-Лу тут же попросил меня напомнить Блоку, что они встречались на Общем конкурсе, где Блок получил почетную премию, а потом в Народном университете [207] … на Общем конкурсе… а потом в Народном университете . — Общий конкурс до сих пор ежегодно проводится во Франции для учеников двух старших классов (11-го и 12-го) по всем основным предметам. Народные университеты существуют во Франции с 1898 г. .

Я разве что усмехался иногда, когда замечал, что уроки иезуитов всё же пошли Роберу впрок: вечно он маялся, боясь обидеть кого-нибудь из своих друзей-интеллектуалов, когда они совершали светский промах, какую-нибудь забавную ошибку, которой Сен-Лу не придавал ни малейшего значения, но чувствовал, что если кто-нибудь обратит внимание на эту ошибку, то друг покраснеет. И Робер сам краснел, словно это он промахнулся; так, например, вышло в тот день, когда Блок пообещал заглянуть к нему в гости в отель и добавил:

— Я терпеть не могу ждать в пошлой обстановке шикарных караван-сараев, а от всех этих цыган меня тошнит, поэтому скажите «лэфту», чтобы он велел им помолчать и сразу вас предупредил о моем приходе.

Лично я не жаждал видеть Блока в гостинице. В Бальбек он приехал, к сожалению, не один, а с сестрами, у них там было полным-полно родственников и друзей. Причем эта еврейская колония была скорее живописна, чем привлекательна. В Бальбеке к евреям относились как в некоторых странах вроде России или Румынии, где, как мы знаем из курса географии, еврейское население пользуется куда меньшей симпатией и гораздо меньше продвинулось на пути ассимиляции, чем, например, в Париже. Кузины и дядья Блока или их единоверцы, мужчины или женщины, держались всегда вместе, их компанию никогда не разбавлял чужеродный элемент; они входили в казино — на танцы или в зал, где играли в баккара, — дружной процессией, где все были друг на друга похожи и разительно отличались от окружающих, а те каждый год смотрели на них, но никогда с ними не здоровались — ни общество Камбремеров, ни клан первого председателя, ни крупные и мелкие буржуа, ни даже простые парижские хлеботорговцы, чьи дочки, красивые, гордые, насмешливые, французские, как реймские статуи, не желали смешиваться с этой ордой неотесанных девах, лезущих из кожи вон, чтобы одеваться «по-курортному», будто они возвращаются с ловли креветок или вот-вот станцуют танго. А мужчины, даром что в великолепных смокингах и лаковых туфлях, наводили на мысль о тех художниках, что, иллюстрируя Евангелие или «Тысячу и одну ночь», в поисках «достоверности» стараются точно представить себе страну, в которой происходит действие книги, но при этом придают святому Петру или Али-Бабе физиономию самой надутой важной персоны в Бальбеке. Блок познакомил меня со своими сестрами, он то и дело грубо обрывал их болтовню, а они обожали и боготворили брата и взахлеб смеялись самой ничтожной его шутке. В общем, эта компания, возможно, была по-своему хороша, приятна и достойна всяческих похвал — возможно, больше многих других. Но чтобы всё это оценить по справедливости, надо было туда проникнуть. Словом, окружающим они не нравились, и чувствовали это, и видели в этом доказательство антисемитизма, против которого смыкали ряды и держали круговую оборону, которую, впрочем, никто и не пытался прорвать.