Эдвард Форстер - Путешествие в Индию

Это был престарелый правитель княжества, велевший вопреки настояниям врачей принести себя на церемонию Рождения.

Никто не приветствовал раджу, да он и не желал, чтобы его приветствовали. Это был момент, не предназначенный для прославления человека. Паланкин нельзя было поставить, чтобы не превратить храм в земной трон. Раджу бережно приподняли и вынесли из паланкина так, чтобы ноги его не коснулись пола, а затем усадили на ковер поблизости от алтаря. Огромная борода топорщилась, ноги были неловко подогнуты под себя. Раджа держал в руке пакет с красной пудрой. Он сидел, прислонившись спиной к колонне, истощенный болезнью, и смотрел перед собой глазами, казавшимися огромными от невыплаканных слез.

Радже не пришлось долго ждать. В стране, где никто и никогда не придает значения пунктуальности, время рождения бога рассчитывают с хронометрической точностью. За три минуты до полуночи брахман вынес модель деревни Гокул (Вифлеема этой туманной истории) и поставил ее перед алтарем. Модель помещалась на деревянном подносе длиной около одного ярда. Она была выполнена из глины, расписанной веселыми голубыми и белыми полосами. На высоком стуле, слишком для него маленьком, восседал царь Канса с неправдоподобно большой головой (индийский Ирод, приказавший убивать невинных), а в углу, с соблюдением всех пропорций, были изображены отец и мать бога, которым во сне явилось предостережение. Модель сама по себе не была священной, так как отвлекала людей от созерцания истинного лика бога, но зато внушала им священный трепет. Некоторые деревенские жители подумали, что рождение уже состоялось, говоря с полной уверенностью, что бог, должно быть, уже родился, иначе они бы Его не увидели. Но вот часы пробили полночь, раковина раскололась, и затрубили слоны; все, у кого были пакеты с красной пудрой, принялись бросать ее на алтарь, и в розовой пыли, дыму благовоний, среди звона и криков беспредельная любовь приняла облик КРИШНЫ и спасла мир. Все печали, все скорби растворились и исчезли не только для индийцев, но и для чужеземцев, птиц, железных дорог и звезд; все превратилось в радость и веселый смех; исчезли, как будто их никогда не было, болезни и сомнения, непонимание, жестокость и страх. Некоторые люди подпрыгивали, другие распростерлись на полу, обнимая босые ноги возлюбившего вселенную; женщины за занавеской хлопали в ладоши и громко кричали. Девочка выбралась в коридор и плясала, неистово встряхивая иссиня черными хвостиками. Это не была чувственная оргия; традиция этого святилища воспрещала оргии. Однако человеческий дух пытался неистовыми конвульсиями познать непознаваемое, разрушить оковы науки и истории в борьбе — да, именно так! — за саму красоту. Успешной ли была эта борьба? Написанные задним числом книги утверждают, что да, была. Но как такое событие, если оно и в самом деле имело место, могло быть сохранено в памяти? Как могло оно выразиться иначе, нежели в себе самом? Это таинство скрыто не только от неверующих; даже адепты не могут удержать его при себе. Адепт может думать, что он с богом, но как только он помыслит это, его убеждение становится историей и падает под ударами времени.

На ковре тем временем появилась кобра из папье-маше, а за ней деревянная люлька. Профессор Годболи подкрался к люльке с красной шелковой салфеткой в руках. Салфетка была богом, а не куском материи, и образ остался в расплывшемся пятне алтаря. В руках Годболи была всего лишь салфетка, свернутая в виде ребенка. Профессор покачал его на руках и передал радже, который с видимым усилием сказал, принимая салфетку: «Я нарекаю дитя именем Шри Кришна» — и положил его в люльку. Слезы потекли из глаз раджи, так как он стал свидетелем спасения Господа. Раджа был слишком слаб для того, чтобы поднять ребенка и показать его народу, как он делал в прошлые годы. Слуги подняли его на руки, усадили в паланкин и унесли в мирскую часть дворца. Там, в комнате, куда по другой лестнице имела доступ западная наука, раджу ждал его лечащий врач, доктор Азиз. Врач-индус, сопровождавший раджу к святилищу, коротко доложил симптомы. Экстаз миновал, и больной начал капризничать. Стук и пыхтенье паровой машины, вращавшей вал электрического генератора, раздражали его, и он спросил, зачем эту машину поставили в его доме. Радже ответили, что обязательно узнают это, и впрыснули успокоительное лекарство.

В коридоре святилища чистая радость между тем перешла в веселое празднество. Это была их, почитателей божества, обязанность — играть в разные игры, чтобы забавлять новорожденного бога и поощрять его мужественность забавами с распутными доярками из Бриндабана. Здесь главную роль играло сливочное масло. Когда колыбель убрали, знатные люди княжества задали тон невинным увеселениям. Сняв тюрбан, один из них положил кусок масла себе на лоб и стал ждать, когда оно соскользнет ему сначала на нос, а потом в рот. Но масло не успело попасть ему в рот, потому что еще один игрок подкрался к первому сзади, ухватил тающий ком и быстро проглотил его. Все рассмеялись, поняв, что у божества такое же чувство юмора, как и у них. «Бог есть любовь!» На небесах тоже есть радость и удовольствия. Бог может подшучивать над самим собой. Он может выдергивать стулья из-под задов членов своей свиты, бросать свои тюрбаны в огонь и воровать свою одежду во время купания. Жертвуя хорошим вкусом, это поклонение достигает того, чем пренебрегает христианство: допущением веселья в церковный обряд. В спасении должны принимать участие все ипостаси и духа и материи, и если шутку изгоняют из ритуала, то он становится неполным, круг разрывается. Проглотив масло, они затеяли другую игру, более изящную. Теперь люди должны были приласкать божественное дитя, уподобив ему обычного ребенка. В воздух подбрасывали красно-золотистый мяч, и тот, кто его ловил, выбирал ребенка, брал на руки и носил по кругу, чтобы его ласкали все желающие. Все, кто мог до него дотянуться, гладили его, как Спасителя, и шептали ему ласковые слова. Потом ребенка возвращали родителям и снова подбрасывали мяч. Бога, таким образом, носили по проходам, и дух случайности овевал бессмертием маленьких смертных. Они довольно долго играли в эту игру, но она им не наскучила, и они принимались снова и снова подбрасывать мяч, снова и снова носить детей по кругу. Потом они вооружились палками и стали разыгрывать битву Пандавов с Кауравами, шутливо колотя и тузя друг друга. Потом с потолка в сети спустили черный расписанный глиняный кувшин, обвитый сушеными фигами. О, это была поистине увлекательная игра для ловких людей. Подпрыгивая, игроки старались посильнее ударить палкой кувшин. Наконец он треснул и раскололся, и на лица играющих пролился дождь вареного жирного риса с молоком. Люди ели рис, размазывали его по лицам друг друга, падали на пол и слизывали лакомство, ползая между ногами. Так и продолжалась эта божественная месса — до тех пор пока школьники, которых оттеснили из толпы, не выстроились в линию и не вломились на ковер за своей долей риса с молоком. Коридоры и двор заполнились шумной беготней. Проснулись даже мухи, чтобы не упустить божье угощение. Не было ни споров, ни ссор, ни стычек из-за даров, ибо благословен человек, передавший их другому, в этом бескорыстии он уподобляется богу. Эти «уподобления», эти «замены» продолжались много часов, пробуждая в каждом человеке, сообразно его способностям, эмоции, которых он в противном случае был бы лишен. Никакого определенного образа у бога не было; в акте рождения было непонятно, что, собственно, родилось — серебряная кукла, деревня из праха земного, шелковая салфетка, бесплотный дух или благорастворение. Может быть, все из перечисленного! Может быть, вообще ничего! Возможно, все это рождение — не более чем аллегория! И все же это было главное событие религиозного года. Оно порождало странные мысли. Вымазанный жиром и обсыпанный пылью, профессор Годболи еще раз познал жизнь духа. Он снова с поразительной ясностью увидел перед собой миссис Мур и прилипшие к ней беды. Он был брахман, она — христианка, но это не имело никакого значения, не было никакой разницы. Было ли это видение плодом его воображения или телепатическим призывом? Это был его долг, это было его желание — поставить себя в положение бога и полюбить ее, поставить себя в ее положение и сказать богу: «Приди, приди, приди, приди». Это было все, что он мог сделать. Какая ничтожная малость! Но от каждого по его способностям, а он понимал, что его способности на самом деле были малы. «Одна старая англичанка и одна маленькая, маленькая оса, — подумал он, выходя из храма в серость наступившего утра. — Кажется, это немного, но это больше, чем я».