Григол Робакидзе - Меги. Грузинская девушка

Цицино и Астамур начали перешептываться, но слова обоих не соответствовали их чувствам и мыслям. Нау был весь внимание, хотя он почти ничего не понимал. Однако то, что доходило до его слуха, звучало как бессвязные слова любовного стихотворения, и он держал указательный палец на курке.

— Как ярко светит луна! — сказал Астамур.

— Она почти слепит глаза, — ответила, улыбаясь, Цицино.

Молчание было бы невыносимым для мужчины, если бы не чарующая улыбка женщины.

— Как поживает Меги? — спросил наконец абхаз.

— От нее нельзя добиться ни слова, — сказала Цицино и приблизилась к Астамуру. Ее горячее, благоухающее дыхание обдало его, и легкое волнение овладело им.

— Я сгораю от любви… Я люблю… — пробормотал он.

— Правда? — спросила она многозначительно.

Астамур смутился и умолк. Слова были излишни. Живой, трепещущий мост появился между обоими, и слова лишь разрушали его.

— А если я люблю? — спросила вдруг Цицино голосом незнакомой женщины. Астамур побледнел. Нау больно укусил себя в левую руку: последние слова Цицино он расслышал отчетливо.

— Кого? — спросил абхаз после небольшой паузы.

— Вас… тебя… — ответила Цицино.

Эти слова не дошли до слуха Нау, ибо произнесены они были чуть приоткрытыми устами. Лишь теперь Астамур взглянул на эти уста.

— Меня? — спросил он удивленно.

— Да, тебя, — сказала Цицино и снова улыбнулась.

Нау не расслышал и этот шепот. Он еще сильнее укусил себя в руку.

Абхаз взглянул женщине в лицо. Его взгляд скользнул по темной сини ее больших глаз: они горели, как два камня фиалкового цвета. Он ощутил натиск таинственных токов, способных вырвать человека из самого себя. Астамур упал перед Цицино на колени, целуя ее ноги. Она медленно опустила свои пальцы в его волосы. Неистовая страсть охватила абхаза. Он целовал ее колени, бормоча бессвязные слова.

Нау держал указательный палец наготове. Нажать на курок? Но тогда он потеряет ее навсегда. Как часто он сидел здесь, в дупле этого дерева, скорчившись, с ружьем в руках. Как часто он был готов убить любовника, которому отдавалась Цицино. И все же он ни разу не нашел в себе мужества исполнить свое намерение. Каждый раз, на рассвете, он принимал решение в следующий раз непременно убить ее избранника. Но в следующий раз повторялось тоже самое. В своем страдании он поддерживал себя мыслью, что эта женщина хоть в какой-то мере будет принадлежать ему, и к страданию примешивалось предвкушение блаженства. С приглушенной болью всматривался Нау в Цицино. Он так затаил дыхание, что малейший перебой сердцебиения взорвал бы его. Абхаз потерял всякую власть над собой. Совершенно забывшись, он гладил колени и бедра женщины, издавая глухие звуки наслаждения. Цицино уже не улыбалась. Она чувствовала, как в ее теле поднималась горячая, сладостная волна. Еще миг, и она, как и Астамур, оказалась бы во власти безумия. И вдруг ее взор, уже начавший было затуманиваться, воспринял вблизи два горящих угля. Она вздрогнула: не были ли это глаза Меги? Горячая волна отхлынула и женщина пришла в себя. Абхаз еще был в чаду упоения: он ползал в ногах у нее, целовал ее, бормоча что-то, раздувшимися ноздрями втягивал в себя аромат ее колен. Вдруг женщина отступила от мужчины и сказала с презрением:

— Ползай, ползай… Любви моей дочери ты недостоин…

Уже в следующее мгновение Цицино осознала, что слова эти были произнесены слишком громко. Может быть, ей хотелось, чтобы их услышали там, откуда только что сверкнули чьи-то глаза? Но если бы кто-нибудь стал ей это доказывать, она решительно отвергла бы это. Цицино неестественно громко рассмеялась. Как бы протрезвев, абхаз стремительно вскочил на ноги. От выражения нежности и блаженства на лице женщины не осталось и следа. Цицино стояла перед ним, как разъяренная амазонка, желанная и страшная — он вдруг увидел перед собой врага. Ему хотелось всадить кинжал в грудь этой женщины, но обессиленная рука осталась на эфесе. Астамур уже не сомневался, что был околдован чарами мегрелки. Побежденный, униженный, раздавленный, он чуть ли не ползком удалялся от нее. Цицино улыбалась. Никакой любовный восторг не доставил бы ей такого наслаждения… Словно вакханка, только что одолевшая свою мужскую жертву, но только еще страшнее и обольстительнее, стояла Цицино перед Астамуром…

Слова, произнесенные Цицино, вывели Нау из оцепенения. Лежавший на курке указательный палец мог наконец расслабиться. Восторженная радость, в которой еще была приглушенная боль, готова была вот-вот разорвать одержимый смертельной страстью комок плоти. Нау еще раз укусил себя в левую руку — теперь уже от бешеного, животного восторга. Он медленно выполз из дупла дерева… Словно тусклый опал, сияла луна. Вдали послышался лай собак. На склонах гор горели костры. В ночной тиши перекликались пастухи, мычали коровы, блеяли овцы… Нау вылез из темной норы на широкий простор. Его душа благословила каждый листочек, каждую травинку. Указательный палец нажал наконец на спусковой крючок, и горячая пуля полетела в голубое небо, как первый поцелуй…