Шмуэль-Йосеф Агнон - Путник, зашедший переночевать

И он запел:

Мы попрощались поздним вечером. Шуцлинг пошел ночевать к своей сестре, а я пошел в свою гостиницу, чтобы переодеться и встретить субботу в Большой синагоге. Когда я пришел туда, минху уже отслужили и в синагоге стояла тишина, а поскольку людей собралось всего на два миньяна, то казалось, что она вообще пуста — стоит и ждет, пока подойдут еще люди. А может, это мне так казалось, будто она ждет, — сама-то она, наверно, уже привыкла, что в ней собирается не больше двух миньянов.

Шломо Шамир приветствовал субботу, стоя на биме, а для вечерней молитвы, аравит, спустился к пюпитру и произнес «Благословите Господа» и так далее — по старинному обычаю шибушской Большой синагоги и других старых общин, где субботу встречают на биме, а для молитвы аравит кантор спускается к пюпитру, поскольку те шесть песен, которыми встречают субботу, а также «Выйди, мой друг» [234]не относятся к молитве, а перед пюпитром не положено произносить то, что к молитве не относится. Именно поэтому и в нашем старом, написанном от руки молитвеннике не найдешь ни эти шесть песен, ни «Выйди, друг мой» — он сразу начинается с субботней молитвы аравит, с ее «Благословите Господа».

Шломо молился с тем распевом, которым молятся самые старые прихожане в Шибуше: начинают широко и радостно, словно это привратник распахивает двери в дворцовый зал перед придворными, которые пришли приветствовать царя, а владыка в это время ждет, пока отзвучат их приветствия. Шломо читал Тору уже и до начала войны, и когда вернулся с фронта, а у шибушцев не нашлось денег нанять себе своего кантора, снова вызвался вести молитву, причем бесплатно. А ведь до того, как началась война, у нас в Большой синагоге было целых два кантора — и это вдобавок к читающему Тору. Правда, потом пошли слухи, что этот читающий наметился уехать в Америку, и, хотя он в конце концов так и не уехал, его все равно отстранили от чтения, потому что не пристало Шибушу, чтобы такой человек читал Тору в Большой синагоге. Вот тогда-то и назначили вместо него Шломо Шамира. И вот теперь он читает Тору и произносит все молитвы, если какие-нибудь другие люди не занимают место кантора перед пюпитром.

Эти другие — новички в Шибуше, люди, которые пришли из окрестных местечек и деревень после того, как многие коренные жители покинули город. Эти люди заполонили Шибуш и захватили почетные места на восточной стороне Большой синагоги, а теперь строят из себя хозяев, заставляя своими распевами забыть те прежние молитвенные мелодии, которые звучали здесь поколениями. И это — в том месте, где люди всегда держали себе за правило ничего не менять: ни в тексте молитв, ни в их мелодиях, ни в самом здании, ни в количестве свечей, ни в какой иной мелочи, «доколе не восстанет священник с „уримом и туммимом“» [235]. Но вот — пришли малосведущие в Торе, которые и на иврите-то говорят с трудом, и ломают ограды, возведенные нашими отцами. Они с самого начала, уже в ночь Судного дня, вызвали мое раздражение, а сейчас это раздражение только удвоилось.

Я вернулся в гостиницу и сел за еду. Ригель ел вместе с нами за хозяйским столом, в отличие от других постояльцев, которые не соблюдали субботу и для которых Крулька накрывала отдельно. Он сидел, с преувеличенным восторгом глядя на хозяина и рабски повторяя все его движения, точно человек, недавно перешедший в еврейство и впервые попавший в настоящий еврейский дом.

После того как прочли благословение, в обеденном зале появилась Бабчи. Вообще-то она пришла раньше, но сначала решила сменить платье, порвавшееся в результате малоприятного инцидента, о котором здесь не место упоминать. Вошла и села рядом с матерью. По ее лицу было видно, что в ней борются противоречивые чувства — с одной стороны, вроде бы скрытый гнев, а с другой — какое-то странное умиротворение. На вопросы матери она отвечала глухо, точно из погреба, и тоже не отрывала глаз от отца, но в отличие от Ригеля, который смотрел на него с восторгом, Бабчи смотрела словно молчаливая овечка, не знающая за собой никакого греха. А отец ее сидел, как обычно, склонив голову и пряча руки под столом, и выпевал субботние песнопения.

Между рыбой и соусом появился Лолек, а за ним и Долек. Они принесли слухи из города, но, поскольку никто не обращал на них внимания, они только переглядывались между собой — один со злорадной улыбкой, другой со своей обычной, женственной. И Крулька тоже прислуживала в полном молчании — убирала пустые миски, приносила полные, поправляла свечи, заходила и выходила, и все это совершенно беззвучно.