Мигель Унамуно - Туман

– Что же?

– Что они меня забавляют и я злюсь на самого себя!

– Все — комедия, Аугусто, комедия, которую мы разыгрываем сами перед собою, перед судом совести, иа подмостках нашего сознания, мы одновременно и актеры и зрители. В сцене горя мы представляем горе, и нам кажется фальшивой нотой возникающее желание вдруг посмеяться. А смех душит нас особенно в этой сцене. Комедия, комедия горя!

– А если комедия горя приводит к самоубийству?

– Тогда это комедия самоубийства!

– Но умирают-то на самом деле!

– И это комедия!

– Но где же тогда реальное, истинное, переживаемое?

– Кто тебе сказал, что комедия не бывает истинной, реальной и переживаемой?

– Что ты хочешь сказать?

– Что все едино и тождественно: надо все путать, путать, Аугусто, надо путать. А кто не путает, запутывается сам.

– И кто путает, тоже запутывается.

– Возможно.

– Что же тогда делать?

– А то самое: болтать, острить, играть словами и понятиями… проводить хорошо время!

– Вот они его действительно хорошо проводят!

– Ты тоже! Разве ты был когда-нибудь так интересен самому себе, как сейчас? Может ли человек ощутить любую часть своего тела, пока она не заболит?

– Да, но что же мне теперь делать?

– Делать… делать… делать!.. Ну вот, ты уже почувствовал себя героем драмы или романа! Будем довольны, оставаясь героями… румана ! Делать… делать… делать! Тебе кажется, мы мало делаем, когда разговариваем? У тебя мания действия, то есть мания пантомимы. Считается, будто в драме много действия, когда актеры там могут всячески жестикулировать, расхаживать, изображать дуэли, прыгать и прочее. Пантомима! Пантомима! В других случаях замечают: «Слишком много разговоров!» Как будто говорить не значит делать. Вначале было Слово, и из Слова возникло все. И если бы, например, сейчас какой-нибудь… руманист спрятался за этим шкафом и застенографировал все, что мы говорим, а потом опубликовал, вполне вероятно, что читатели сказали бы: «Там ничего не происходит», — и, однако…

– О, если бы они могли заглянуть в мою душу, Виктор, уверяю тебя, они бы так не сказали!

– Душу? Чью душу? Твою? Мою? У нас нет души, Они смогут это сказать только тогда, когда увидят свою душу, душу тех, кто читает. Душа героя драмы, романа или румана наполнена только тем, что в нее вкладывает.

– Автор.

– Нет. Читатель.

– Но я уверяю тебя, Виктор…

– Не уверяй, а пожирай самого себя, так будет вернее.

– Я пожираю, пожираю. Я начал свой путь, Виктор, как тень, как выдумка; много лет я бродил, как призрак, как туманная марионетка, не веря в свое собственное существование, воображая себя фантастическим персонажем, изобретенным каким-то тайным гением для своего утешения или развлечения судьбы. Но теперь, после всего, что со мной сделали, после этой насмешки, после этой жестокой насмешки, теперь я чувствую себя, осязаю себя и не сомневаюсь в реальности моего существования4

–. Комедия! Комедия! Комедия!

– То есть?

– Ну да! Ведь в комедии играющий короля мнит; себя королем.

– Что же ты мне предлагаешь?

– Развлекайся. И, кроме того, я уже тебе говорил, что если бы какой-то руманист , подслушивая нас, все записал и опубликовал, то читатель его румана в конце концов хоть на один миг да усомнился бы в своей собственной реальности и в свою очередь подумал бы, что и он не более как персонаж румана , подобный нам с тобой.

– Но зачем это ему?

– Чтобы освободиться.

– Да, я слышал, что освободительная сила искусства главным образом в том, что оно заставляет человека забыть о своем существовании. Некоторые погружаются в чтение романов, чтобы отвлечься от самих себя, забыть; свои горести.

– Нет, освободительная сила искусства главным образом в том, что оно заставляет человека усомниться в своем существовании.

– А что такое — существовать?

– Видишь, ты уже начал выздоравливать: уже начал Пожирать себя. Доказательство — твой вопрос. Быть или не быть? — как сказал Гамлет, один из тех, кто придумал Шекспира.

– Ну а мне, Виктор, эти слова «быть или не быть» всегда казались высокопарной пустышкой.

– Чем глубже изречение, тем оно пустее. Самый глубокий колодец — без дна. Что тебе кажется самой великой истиной?

– Ну… слова Декарта: «Мыслю — следовательно, существую».

– Вовсе нет, самое истинное: «А равно А».

– Но в этом ничего нет!

– И потому это самая великая истина, потому что в ней ничего нет. Но считаешь ли ты эту пустую фразу Декарта столь непререкаемой?