Мигель Унамуно - Туман

– И, конечно, начав жить вместе…

– Нет, все произошло много позже. Это было результатом совместной жизни, чувства мести, отчаяния, сам не знаю, чего еще… Я привязался уже не к ней, а к ее дочери, несчастной дочери любовника моей жены. Я питал к ней отцовскую любовь, страстную отцовскую любовь, которую сохранил до сих пор, я люблю ее так сильно, как, может, не люблю даже собственных детей. Я брал ее на руки, прижимал к груди, осыпал поцелуями и плакал, плакал над нею. А бедная девочка мне говорила: «Почему ты плачешь, папа?» Я научил ее так называть меня, и она считала меня своим отцом. А ее бедная мать смотрела, как я плакал над белокурой головкой дочери любовника моей жены, похитителя моего счастья.

– Однажды, — продолжал он, — я узнал, что у моей жены появится ребенок от ее любовника, и в тот день все перевернулось во мне, я страдал, как никогда раньше, я думал, что схожу с ума, и готов был покончить с собой. Ревность, самая звериная ревность, какой я не чувствовал никогда до тех пор… Рана в моей душе, казалось, зарубцевалась, но нет, она открылась и кровоточила… кровоточила и жгла! Больше двух лет я прожил со своей женой, со своей собственной женой, и — ничего! А сейчас этот вор… Я воображал, что теперь моя жена совсем проснулась, что теперь она — раскаленные угли. Та, которая жила со мной, что-то почувствовала и спросила меня: «Что с тобой?» Мы условились говорить друг другу «ты» из-за девочки. «Оставь меня!» — ответил я. Но в конце концов рассказал ей все, а она, слушая меня, дрожала. Мне казалось, я заразил ее своей неистовой ревностью.

– И конечно, потом…

– Нет, это произошло позже, и другим путем. Однажды мы были вместе с девочкой, она сидела у меня на коленях, я рассказывал ей сказки, целовал и говорил глупости; подошла ее мать и тоже стала ласкать ее. И тогда девочка положила одну ручонку на мое плечо, а другую — на плечо матери и говорит: «Папочка, мамочка, почему вы не принесете мне маленького братика, чтобы я с ним играла, а то все другие девочки играют со своими братцами, а у меня нет…» Мы помертвели, посмотрели в глаза друг другу таким взглядом, который обнажает души; потом, чтобы скрыть свой стыд, мы стали целовать нашу девочку· и некоторые из этих поцелуев попали не по адресу. В ту ночь в слезах и в припадке ревности мы зачали первого брата для дочки похитителя моего счастья.

– Какая странная история!

– Наша любовь, если вам угодно ее так назвать, была сухой и немой, вся — из огня и ярости, без единого слова нежности. Моя жена — я хочу сказать, мать моих детей, потому что она моя жена, а не та, другая, — моя жена, как вы видели, довольно привлекательна, быть может, даже красива, но у меня она никогда не вызывала пылкого желания, хотя мы и жили вместе. Даже когда случилось то, о чем я рассказал, я думал, будто не слишком влюблен в нее, но потом убедился в обратном. Однажды, после очередных родов, после рождения нашего четвертого ребенка, ей стало плохо, очень плохо, я думал, она умирает. Она потеряла очень много крови и стала как воск, веки ее закрывались… Я думал, что ее потеряю,; Я едва не сошел с ума, побледнел, как она, кровь стыла у меня в жилах. Я пошел в угол, где никто не мог меня увидеть, и, став на колени, молил Бога убить меня прежде, чем наступит смерть этой женщины. Я плакал, рвал на себе волосы, до крови расцарапал себе грудь. Тогда я понял, как крепко привязалось мое сердце к матери моих детей. Когда она немного оправилась, была уже вне опасности и пришла в себя, она, лежа в кровати, улыбалась возвращающейся жизни, а я наклонился к ее уху и сказал то, чего никогда раньше ей не говорил и никогда уже не смогу так сказать. А она все улыбалась, улыбалась, глядя в потолок, потом прижалась губами к моим губам и обняла обнаженными руками мою шею, и тогда слезы полились из моих глаз. А она мне сказала: «Спасибо, Антонио, спасибо за меня, за наших детей, за всех наших детей… всех… всех… за нее, за Риту». Рита — это наша старшая дочка, дочка вора… нет, нет, наша дочка, моя дочка. Вору принадлежит другая, та, от женщины которую я когда-то называл своей женой. Теперь вы поняли все?

– Да, и еще многое другое, дон Антонио.

– Многое другое?

– Конечно! Просто у вас две жены, дон Антонио.

– Нет, нет. У меня только одна жена, одна жена, мать моих детей. Другая мне не жена, не знаю, жена ли она еще отцу своей дочери.

– А ваша печаль…

– Закон всегда печален, дон Аугусто. И еще печальнее любовь, вырастающая на могиле другой любви, подобно растению, которое питается перегноем, разложившимися остатками другого растения. Нас соединили преступления, да, чужие преступления; но разве наша лкь бовь — тоже преступление? Они разорвали то, чего разрывать нельзя. Почему же мы не должны были связать оборванные нити жизни?