Всеволод Иванов: Возвращение Будды

Заместитель наркома поднял кулак и, злобно тыча им в японские гобелены, тибетское оружие и на окружающие статую низенькие черного пахучего дерева крошечные божки, воскликнул:

– …в покоях графов Строгановых статуя Будды из аймака Тушуту-хана, – еще не значит, что большевики покровительствуют ламам! Нет! Статуя Будды передается как музейная редкость, как национальное художественное сокровище. В наблюдение за точным исполнением инструкций Наркомнаца у монгольской границы, будут допущены в Монголию представители Советской власти на местах… Из центра же командируется для сопровождения перевозки политический комиссар товарищ Анисимов.

– Нами рекомендуется в качестве представителя экспертов товарищ профессор истории Востока Сафонов! – вдруг торопливо, даже вздрогнув, выкрикивает Дава-Дорчжи.

Заместитель наркома мельком глядит на монгола и повторяет:

– Совершенно верно, профессор Сафонов командируется в качестве».

Виталий Витальевич всего ожидал, но этого… он бормочет что-то несвязное: мои труды, белые ночи. Дава-Дорчжи ловит его на этом бормотании, на растерянности. Подавая заместителю наркома выпавшие из кармана газеты, Дава-Дорчжи лениво говорит:

– Господин профессор, по-видимому, желает вам возразить.

И тогда, сжав в кулаке газеты, Цвиладзе с внезапным кавказским акцентом восклицает быстро, проходя мимо профессора:

– Гражданин профессор, вэ… когда идет революция, нет возможности вилять хвостом. Завтра в одиннадцать дня – ко мне, в Наркомнац, за инструкциями, за мандатами, – и, кинув газеты на рогожи, оборачивается к монголам: – Да здравствует международная революция и раскрепощение трудящихся Востока.

– Ура-а!…

Громче всех кричит Дава-Дорчжи. «И все врет, и все врет», – думает профессор. Дава-Дорчжи, словно угадывая его мысли, подходит к нему. О, ему чрезвычайно приятно ехать с таким просвещенным спутником! И у него действительно веселое лицо. Он провожает профессора до ворот. Оба они минуту смотрят на пустынный Невский. Темнеет, проспект походит на лесную просеку, ветер несет холодный снег.

– Мы все получим по вязаной фуфайке, – вдруг тихо говорит Дава-Дорчжи, – мне обещали. Вернее, у меня уже ордер есть на вязаные изделия.

– Мне нужно жить в Петрограде, – так же тихо отвечает ему профессор, – я не желаю покрывать… ваши фокусы.

– Вы имеете возможность отказаться от фуфайки, Виталий Витальевич. И зачем нам фуфайки, когда миллионы народа сейчас голодают, в тифу. Да, революция научила нас великому чувству, не правда ли, – это стыдиться богатства. И чем дальше революция продлится, тем все глубже и глубже будет это чувство, и это самое важное в мире. От этого чувства появился Будда…

– Вы думаете посмеяться надо мной: что старика профессора, как комиссара, можете направить. Я смогу найти на вас управу. Я!… – Виталий Витальевич понимает, что так утвердительно говорить нельзя, что это указывает на его слабость.

И Дава-Дорчжи ухмыляется самодовольно. Он стоит долго, потирает кончики пальцев о шинель и смотрит, как профессор, слегка припадая на левую ногу, идет через Мойку к арке Генерального штаба. На мосту через Мойку несколько мальчишек с салазками: они катаются. Петроград совсем похож на деревню: у окон сугробы, проруби на реке, в небе редкие дымы из труб. Небо низкое, светлое. Женщина в солдатской шапке несет мимо профессора конскую голову. И Дава-Дорчжи еще сильнее трет пальцы, ибо профессор останавливается и спрашивает больше по привычке: «Продаете?» И женщина, тоже, должно быть, по привычке, стыдливо глядя себе в ладонь, отвечает: «Нет». Да, люди стыдятся быть богатыми, им стыдно иметь конскую голову, – и тут ли не поехать профессору: в командировке выдают продукты, усиленный паек…

Дома профессор думает о пайке. Наполнив котелок картофелем, профессор кидает дрова в печь и начинает собирать рукописи. В комнате становится теплее, профессор думает: кому он оставит на сохранение свои рукописи? Он перевязывает рукописи бечевками и сверху на каждой рукописи жирным красным карандашом пишет: «Рукопись профессора В. В. Сафонова, уехавшего в правительственную…», подумав, переправляет: «уехавшего в научную командировку на границу Монголии. Просят обращаться осторожно». Рукописей много. Он подкидывает в печь дрова. Тепло. Но дров в. се же жалко, и он кидает в печку черновики, ненужные книги. Сколько ненужных книг и сколько нечитаных!

Но вдруг он останавливается. Как же так произошло и какая причина заставила его согласиться на поездку в Монголию? Ведь если пойти завтра в Наркомпрос, то распоряжение Наркомнаца легко можно аннулировать. Тем более что и Дивель поссорился с Анисимовым. Паек!., но ведь если и здесь похлопотать, наконец, согласиться почитать лекции красноармейцам, ему давно предлагали читать лекции гарнизону Петропавловской крепости… Дава-Дорчжи не угрожал, хотя он весь и наполнен какими-то темными планами. Нет, авантюризмом наполнена вся земля; он, старый профессор Сафонов, на шестом десятке лет, как мальчишка, как гимназист, увлеченный экзотикой, легендами, соглашается ехать в Монголию. Глупый, грязный монгол, возможно – переодетый лама, везет его для каких-то своих, может быть, грабительских целей. А он уже собрал рукописи… Из печки вырывается бумажный пепел, он реет по комнате. Профессор сонно смахивает пепел со щек.