Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

509-й вспомнил о Хандке. Опасность еще не миновала. Их махинации с трупами в крематории, может быть, было бы и достаточно, если бы Хандке не знал 509-го лично. 509-й просто умер бы, превратившись во Флорманна, так же как Флорманн воскрес, превратившись в 509-го. Официально он был мертв, но он все еще находился в Малом лагере. Ничего другого пока не получалось. Они были рады уже хотя бы тому, что староста блока 20, в котором жил Флорманн, согласился подыграть им. 509-й теперь должен был быть осторожным, чтобы Хандке его случайно не увидел. Он должен был быть осторожным еще и потому, что его мог предать кто-нибудь другой. Да и Вебер мог узнать его во время какой-нибудь неожиданной проверки.

— Ты один перебрался сюда? — спросил он Гольдштейна.

— Нет. Еще двое

— А еще кто-нибудь придет?

— Наверное. Но не официально, не через канцелярию. У нас спрятано человек пятьдесят. А то и шестьдесят.

— Где же вы их всех прячете?

— Они каждую ночь меняют бараки. Спят в разных местах.

— А если эсэсовцы потребуют их к воротам? Или в канцелярию?

— Они не пойдут.

— Как?.. — 509-й выпрямился от удивления.

— Они не пойдут, — повторил Гольдштейн. — Эсэсовцы уже потеряли точный контроль за людьми. Неразбериха в лагере с каждым днем все сильнее. И так уже почти месяц. Мы для этого сделали все, что могли. Люди, которых ищут, то якобы ушли с рабочими командами, то просто как сквозь землю провалились.

— А СС? Что, они не приходят за ними?

Зубы Гольдштейна опять блеснули в темноте.

— Им это в последнее время разонравилось. А если они и приходят, то целой командой и хорошо вооруженные. Опасны теперь только Ниманн, Бройер и Штайнбреннер.

509-й помолчал немного. Ему было нелегко поверить в то, что он услышал.

— И с каких это пор так?.. — спросил он, наконец.

— Уже примерно неделю. Каждый день что-то меняется.

— Ты думаешь, эсэсовцы… боятся?

— Да. Они вдруг заметили, что нас — тысячи. И они хорошо знают, что творится на фронтах.

— Неужели вы просто не подчиняетесь, и все? — никак не мог поверить 509-й.

— Мы подчиняемся. Но мы делаем это не спеша, тянем время и вообще саботируем, как можем. И все-таки эсэсовцы в последнее время ухлопали много наших. Всех мы не можем спасти.

Гольдштейн поднялся.

— Мне еще надо как-то устраиваться на ночлег.

— Если ничего не найдешь, спроси Бергера.

— Хорошо.

509-й лежал рядом с кучей трупов между двумя бараками. Куча в этот раз была выше, чем обычно. Вчера вечером в лагере не давали хлеба. Это всегда было заметно на следующий день по количеству трупов. Дул мокрый, холодный ветер, поэтому 509-й придвинулся совсем близко к куче: мертвые защищали его от холода.

«Они защищают меня, — думал он. — Они защитили меня от крематория, а теперь защищают от ветра». Этот холодный, мокрый ветер гнал куда-то по небу дым Флорманна, чье имя он теперь носил. Несколько обгоревших костей его скоро попадут на мельницу и превратятся в костную муку. И лишь имя — самое недолговечное и условное из всего, чем наделен человек, — осталось и превратилось в щит для другой жизни, борющейся со смертью.

Он слышал, как охали, кряхтели и шевелились трупы. В них еще бродили соки. По отмирающим тканям ползала вторая, химическая смерть, расщепляя и отравляя их газами, готовя их к распаду, — и словно призрачные отражения отступившей жизни, вздувались и опадали животы, из легких с шумом вырывался воздух, а из глаз, как запоздалые слезы, сочилась мутная жидкость.

509-й поежился. На нем была гонведская [13]гусарская куртка, одна из самых теплых вещей в бараке, которую по очереди надевали те, кто спал снаружи. Он посмотрел на тускло мерцающие в темноте галуны обшлагов. Ему вдруг пришло в голову, что все это похоже на иронию судьбы: именно теперь, когда он опять вспомнил о своем прошлом и о самом себе и не желал больше быть просто номером, — именно теперь он вынужден был жить под именем умершего, да еще облачившись в венгерский военный мундир.

Он опять поежился и спрятал руки в рукава. Он мог бы отправиться в барак и несколько часов поспать в его смрадном тепле, но он не сделал этого. Он слишком разволновался. Лучше остаться здесь и мерзнуть, уставившись во мрак ночи, и ждать от этой ночи неизвестно чего. «Это как раз то, что сводит с ума, — думал он. — Это ожидание — как сеть, раскинутая над лагерем, в которой запутываются все надежды и страхи. Я жду, а Хандке с Вебером притаились где-то за спиной; Гольдштейн ждет, а сердце его каждую секунду грозит остановиться; Бергер ждет и боится, как бы его не сунули в газовую камеру вместе с рабочей командой крематория раньше, чем нас освободят; все мы ждем и не знаем, отправят ли нас в последний момент по этапу, в лагеря смерти, или…»