Эрих Ремарк - Искра жизни [перевод Р.Эйвадиса]

Вернулся Драйер с тремя заключенными.

— А ты что здесь делаешь? — заорал он на Бергера. — Ты почему не наверху?

Это было нужно для алиби. Трое других должны были запомнить, что Бергер оставался в подвале один.

— Мне надо было еще тащить один зуб, — ответил Бергер.

— «Надо было»!.. Тебе «надо» только то, что приказывают, понял? Иначе тут с вами греха не оберешься.

Драйер уселся за стол, обстоятельно разложил свои бумаги.

— Начинайте! — скомандовал он.

Шульте пришел чуть позже. Он достал из кармана «Поведение в обществе» Адольфа Книгге и углубился в чтение.

Они продолжали раздевать трупы. Скоро очередь дошла до того, на котором была куртка 509-го. Ему удалось сделать так, что им занимались другие. Он слышал, как они прокричали номер «509». Шульте не поднял головы. Он углубился в классическую книгу об этикете и как раз читал о том, как следует есть рыбу и раков. В мае он рассчитывал получить приглашение родителей своей невесты и не хотел ударить лицом в грязь. Драйер равнодушно записывал сведения об умерших и сравнивал их с рапортами старост блоков. Следующим опять был труп какого-то политического. Бергер намеренно занялся им сам. Он назвал его номер чуть громче обычного и заметил, что Драйер вскинул глаза. Потом он принес к столу его вещи. Драер вопрошающе посмотрел на него. Бергер многозначительно закрыл и открыл глаза. После этого, взяв щипцы и фонарик, он склонился над трупом. Он добился своего. Драйер думал, что имя того, кто остался жить, того, кого ему сегодня подсунули, — это имя, которое он только что услышал. Потеряв след, он теперь не сможет выдать 509-го.

Отворилась дверь, и на пороге появился Штайнбреннер. Следом за ним вошли Бройер, хозяин штрафного бункера, и шарфюрер Ниманн. Штайнбреннер улыбнулся Шульте.

— Мы пришли тебя сменить. Приказ Вебера. Вы уже заканчиваете?

Шульте захлопнул книгу.

— Сколько осталось? — спросил он Драйера.

— Четыре трупа.

— Хорошо. Заканчивайте.

Штайнбреннер прислонился к стене, исцарапанной ногтями повешенных.

— Заканчивайте, заканчивайте. Мы не торопимся. Потом пришлите нам тех пятерых, которые работали наверху. У нас для них маленький сюрприз.

— Да, — подтвердил Бройер. — У меня сегодня день рождения.

— Кто из вас 509-й? — спросил Гольдштейн.

— А что?

— Меня перевели сюда.

Был уже вечер. Гольдштейна и еще двенадцать заключенных отправили в Малый лагерь.

— Меня послал к вам Левинский, — сказал он, обращаясь к Бергеру.

— Ты будешь в нашем бараке?

— Нет. В 21-м. Так получилось. Времени было мало. Потом, может быть, переберусь к вам. Просто надо было срочно уносить оттуда ноги. А где 509-й?

— 509-го больше нет.

Гольдштейн вскинул глаза.

— Умер? Или спрятали?

— Ему можно верить, — сказал 509-й, сидевший рядом с ним. — Левинский в прошлый раз рассказывал о нем.

Он повернулся к Гольдштейну.

— Меня теперь зовут Флорманн. Что нового? Мы давно о вас ничего не слыхали.

— Давно? Два дня!

— Это много. Что нового? Иди сюда. Здесь никто не услышит.

Они сели в стороне, поодаль от других.

— Вчера мы в 6-м блоке слушали по нашему радио новости. Англичан. Правда, из-за сильных помех мало что поняли, но одно сообщение расслышали хорошо: русские уже обстреливают Берлин.

— Берлин?

— Да…

— А англичане и американцы?

— Про них мы ничего нового не узнали: во-первых, помехи, а во-вторых — мы боялись, что нас накроют. Рурская область [12]окружена, и они уже давно перешли Рейн — это точно.

509-й смотрел на колючую проволоку, за которой под низкими грозовыми тучами пламенела полоска заката.

— Как медленно это все тянется…

— Медленно? Это ты называешь медленно? За год германские войска оттеснены от России до самого Берлина и из Африки до Рура! И ты говоришь — медленно?

509-й покачал головой.

— Я не о том… Я хотел сказать: медленно для тех, кто здесь. Для нас. Вдруг стало медленно! Неужели ты не понимаешь? Я сижу здесь уже много лет, но это — самая медленная весна за все эти годы. Я говорю «медленно», потому что это так тяжело — ждать.

— Понимаю. — Гольдштейн улыбнулся. На сером лице его тускло блеснули белые, словно испачканные мелом, зубы. — Это мне знакомо… Особенно ночью. Когда не можешь уснуть и не хватает воздуха. — Глаза его не улыбались. Они были по-прежнему безучастны к тому, что он говорил. — Тогда это, конечно, медленно. Чертовски медленно!..

— Это я и имел в виду. Пару недель назад мы еще ничего не знали. А теперь уже кажется, что все идет медленно. Странно — как все меняется, когда появляется надежда! Когда опять ждешь. И боишься, что они все-таки доберутся до тебя.