Жюль Ромэн - Шестое октября

Затем, нахмурив брови, почти грубо продолжал:

— Все это вздор. Я решил придти сегодня вечером, потому что вы на этом настаивали и потому что оказали мне услугу. Ну, и довольно. Я принес ваши книжки. Я даже не развернул пакета. Теперь оставьте меня в покое. У меня есть другие заботы, сами понимаете. Я с вами прощаюсь и благодарю вас, вот и все.

Но он не решался смотреть на Кинэта. Он бросал эти фразы отрывисто, стараясь говорить очень решительным тоном.

Веки у него учащенно бились над серыми глазами. В мешках под ними словно собиралось и разливалось раздражение, струившееся из зрачков.

По другую сторону перегородки продолжался разговор на еврейском языке. Кинэт обернулся, чтобы удостовериться, что никто на них не обращает внимания; убедился, что в задней зале нет никакой подозрительной двери или щели; затем произнес очень тихо:

— Вы считаете несомненным, что жертва умерла?

Человек вздрогнул, взглянул Кинэту в лицо, затем, пожав плечами, подпер щеку рукой. Переплетчик продолжал:

— Соседи, по-вашему, ничего не могли услышать?

— Соседи? Какие соседи?

Кинэт почувствовал, как шатается, валится сложившаяся у него в голове картина: квартирка окнами во двор, в четвертом этаже.

Он сделал усилие, чтобы освободиться от всякой предвзятой идеи и не упустить чего-либо, готового, быть может, сорваться с губ незнакомца. Но как направлять свои собственные вопросы или даже как формулировать их без каких-либо образов в мозгу — места, действия, участников? Он продолжал:

— Какие? Я как раз и спрашиваю вас, какие, по-вашему, соседи могли что-либо услышать в тот или другой момент?

Человек как будто призадумался, потом ответил:

— Надо, прежде всего, чтобы были соседи.

Что хотел он этим сказать? В представлениях Кинэта «происшествие» убегало из квартала, куда он его поместил, и даже из Парижа, переселялось в какое-то пустынное место с полями и деревьями. Но все остальное становилось непостижимым. Человек, совершивший преступление в пригороде, не бежит к переплетчику в Вожирар смыть кровь со своих рук.

— Бросьте, бросьте! — сказал он. — Полно шутки шутить.

Он усилил только что им усвоенный тон: тон человека, знающего больше, чем он говорит, и задающего вопросы не столько для того, чтобы вырвать тайну у собеседника, сколько для проверки собственных сведений или установления какой-нибудь подробности. Он прибавил, с таким выражением, с каким бросают волнующий намек:

— Соседи! Соседи есть всегда.

Незнакомец на него взглянул с большей тревогой в глазах.

Затем, как бы успокаивая себя, проговорил:

— Если бы я уронил этот стул, услышали бы это люди на другой стороне улицы?

— Будь эта дверь закрыта, и при закрытых окнах у них? Нет, не услышали бы.

— Разумеется, при закрытых.

— Не услышали бы… Но уверены ли вы, что шуму было не больше?…

— Все в пропорции. Я говорил об упавшем стуле, потому что мы находимся на очень узкой улице.

Кинэт повернулся и взглянул в сторону улицы, как бы сравнивая эти размеры с другими, бывшими у него в памяти.

Он прищурил правый глаз, поднял левую бровь, скроил гримасу.

— Да… да… Но вы знаете, когда человек очень занят чем-нибудь, то иногда производит больше шуму, чем ему кажется, или больше шуму происходит невольно и незаметно для человека… Спроси я вас, например: «Были ли крики?»…

— Крики?

— Да, крики… вы бы мне сказали, пожалуй: «Ручаюсь вам, что не было…»

— Я сказал бы вам, что мне с вами разговаривать не о чем.

— Но если, с другой стороны, услышал крики какой-нибудь сосед, если он от них проснулся внезапно…

— Меня пот прошибает от ваших разбойничьих историй.

— О, это важнее, чем вы думаете…

(Теперь Кинэту рисовался небольшой дом, вроде его дома, еще более уединенный; люди по соседству спят на рассвете; вдруг — крики…) Он продолжал с совершенно напускной уверенностью:

— Я говорю: проснулся внезапно.

— А я говорю — нет!

— Отчего? Оттого, что было рано?

— Нет, не оттого, что было рано. И вообще — баста. Вы меня не заставите говорить, если я не желаю.

Переплетчик счел благоразумным отступить. К тому же он кое-чем успел поживиться. Картина мало-помалу восполнялась и прояснялась. Небольшой дом без непосредственных соседей, в саду или пустыре. Одинокая особа. Ночь или рассвет.

Во всяком случае — час, когда люди спят вокруг. Тем не менее, они могли бы проснуться от сильного шума. Но шума почти не было. Опрокинутая мебель, быть может. Что же до «одинокой особы», то она, вероятно, не кричала. Умерла, не вскрикнув. Ибо она умерла. Между «актом» и бегством человека должно было пройти несколько часов. Между тем, кровь у него на руках была еще совсем свежая. Следовательно?