Стефан Жеромский - Сизифов труд

– Кум, дык на себя же!

Как раз в это мгновение Радек взял себя в руки, решительно провел правильную линию и стал превосходно доказывать теорему. Общий смех грянул в классе. Даже хладнокровный Ногацкий, выговаривая Тымкевичу за слова, произнесенные во время урока «на другом языке», не мог сдержать веселой улыбки. Радек быстро закончил теорему, решил геометрическую задачу и, получив отличную отметку, вернулся на свое место.

По окончании урока, прежде чем преподаватель вышел из класса, он с закушенной губой стремительно подбежал к Тымкевичу и кулаком наотмашь ударил его в зубы раз и другой… Атакуемый кинулся в драку, но Радек крепко ухватил его своей лапищей за шею, тряхнул несколько раз, подтащил к стене и принялся бить, по-мужичьи, раз за разом – по зубам, по шее, в нос, в челюсть. Прежде чем дерущихся удалось разнять, изо рта и носа у Тымкевича хлынула кровь. Учитель созерцал весь этот скандал с кафедры. Когда окровавленного и бледного, как мертвеца, Тымкевича положили на лавку, Ногацкий вышел, прикрыв дверь и приказав всем оставаться на местах. Через несколько минут в класс вошли Крестообрядников, инспектор, классный наставник, его помощник и несколько учителей. Радек, свесив голову, стоял у своей парты. Слезы изредка срывались с его ресниц и разбрызгивались о крышку парты. Дежурный в двух словах рассказал об инциденте. Ногацкий подтвердил точность рассказанного. У Тымкевича было разбито лицо, один глаз заплыл, рот полон крови. Директор внимательно выслушал все и сказал присутствующим учителям:

– Мне думается, господа, что я не разойдусь в мнении с педагогическим советом, если исключу Радека из гимназии. Это разбойник, а не ученик. Хам, настоящий хам…

Затем он обратился к виновнику:

– Радек, я вас исключаю из гимназии, раз и навсегда.

Сказав это, он распорядился, чтобы классный наставник засадил Тымкевича на следующий же день после выздоровления на четыре часа в карцер, а Радека вычеркнул из списков, – и удалился со своей свитой. Классный наставник сочувственно взглянул на Ендрека и с сожалением в голосе сказал:

– Ничего не поделаешь… придется вам сейчас же покинуть гимназию.

Радек сгреб свои книжки и тетради в ранец, закрыл его на застежку и вышел, поклонившись классному наставнику, словно уходил на перемену. Перемена уже кончилась. Верхний коридор и лестница опустели. Из какого-то класса слышался мерный голос учителя физики:

– С этой целью мы берем два металлических прута…

Радек медленно плелся вниз по лестнице, бессмысленно повторяя про себя: «С этой целью мы берем два металлических прута… с этой целью мы берем…» Он был спокоен, хотя сердце его мучительно колотилось, а холодная дрожь пронизывала до костей. Он прошел вестибюль, вышел во двор и там, точно споткнувшись, затоптался на одном месте. Ему вспомнился обломанный куст шиповника, вернее – связанные с ним счастливые минуты.

– Конец всему… – выговорили его помертвевшие губы.

Как слепой, приблизился он к стене, замыкающей двор, и сел на лежащий там камень. Это была продолговатая обтесанная глыба песчаника, которая, вероятно, уже века лежала на этом месте, по крайней мере с момента основания отцами иезуитами монастыря. Неподалеку виднелась плотно утоптанная площадка, на которой обычно играли в мяч. Сейчас двор был пуст. Осенний ветер шумел в обнаженных ветвях каштанов, свисавших из-за стены, сгонял в кучи увядшие, съежившиеся кирпично-красные и желтые листья, клочья исписанной бумаги и сметал их вместе с мусором в угол двора. Ендрек привалился спиной к стене, его длинные руки бессильно свесились меж колен, почти касаясь земли. Голова упала на грудь. Слишком уж неожиданно это его пришибло, слишком быстро рассыпались радужные надежды. Придется покинуть комнату, сказать пану Плоневичу, что больше жить он здесь не будет, собрать монатки, книжки и уходить… В его воображении рисовалось шоссе, покрытое сыпучим песком, бесконечно длинная белая полоса. С минуту он видел перед собой корчму и будто наяву слышал крик шинкарки:

– А вы, молодой человек, случаем, не сбежали откуда-нибудь? За старостой, за старостой! Держи, лови!

Его стало душить такое бешенство, такое отчаяние, что он не мог перевести дух. И все же среди конвульсий страдания в душе мелькало решение: туда не пойду, не пойду, не пойду!

Когда пароксизмы этого сомнительного мужества достигали крайней точки, он трезвел и казнился мыслями о будущем.

«Что же я буду делать на свете, если не пойду туда? – думал он, остекленевшими глазами глядя под ноги. – Куда я денусь, что буду есть? В ксендзы?…»