Эдит Уортон - Избранное

Она писала фантастические рассказы в манере По, и остросюжетные новеллы на грани гротеска, и лирические миниатюры, и скетчи. В большой прозаической форме Уортон чувствовала себя свободнее, рассказ был для нее подсобным жанром, нередко выдавая следы ученичества, — учителями, кроме По, выступили Доде, Мопассан и другие французские писатели В раннем творчестве Эдит Уортон их уроки видны невооруженным глазом, и все же многие мотивы ее лучших книг можно обнаружить уже в том, что было написано для розовых журнальчиков конца века, смертельно боявшихся оскорбить оранжерейно нежный слух своих читательниц.

Впоследствии Уортон набросает выразительный коллективный портрет такой аудитории, изобразив дамский литературный клуб, где состязаются в роскошестве завтраков для приглашаемых знаменитостей и ни в коем случае не позабудут обновить стопку непрочитанных книг на столике, чтобы знаменитость почувствовала себя в родной стихии. «Шингý» — озорная новелла, где всеми красками переливается юмор Уортон. Для такой вещи нужна была дистанция времени. Нужно было уехать в Европу и почувствовать себя наконец свободной от постоянного давления вкусов и понятий такого рода литературных дам и разделявших их взгляды рецензентов, редакторов, издателей. В дни своей писательской молодости Уортон испытывала его на себе, быть может, даже чаще, чем другие литераторы ее поколения.

В «Пережитом» она пишет об этом не с юмором, а со все еще не утихшей болью. Она вспоминает первые свои шаги, пришедшиеся на ту эпоху, «когда Томас Гарди, чтобы напечатать „Джуда Незаметного“ в ведущем нью-йоркском еженедельнике, вынужден был превратить детей Джуда и Сью в приемышей: когда самый читаемый в Америке литературный журнал объявил, что не примет ни одного рассказа, содержащего какие бы то ни было упоминания о „религии, любви, политике, алкоголизме и извращениях“… когда известный в Нью-Йорке редактор, предлагая мне крупную сумму за будущий роман, поставил единственным условием, что в нем не будет ни слова о „внезаконных связях“… когда переводчик Данте Элиот Нортон… с тревогой напоминал мне, что не знает пи одного великого произведения, изображающего преступную страсть». Это была эпоха «неизлечимой моральной робости». От писателя, тем более принадлежавшего к «хорошему обществу», требовалось немалое мужество, чтобы, подобно Уортон, пойти наперекор господствующим литературным нормам, признавая лишь суд «ироничного и бесстрастного критика, который живет в нем самом».

Сегодня кажется до смешного наивным и этот пуризм, и это стремление во что бы то ни стало уберечь литературу от «неприятных», иначе говоря — социальных тем. Но для американских писателей того времени подобная атмосфера часто оказывалась непереносимой. Она порождала тяжелые творческие драмы. Достаточно вспомнить о Твене, даже от родных прятавшем рукописи своих крамольных памфлетов и густо вымарывавшем в «Автобиографии» страницу за страницей.

«Обитель радости» — первая книга, в которой выявилось истинное призвание Уортон как художника социальной жизни, — была написана еще в Америке, и это после нее влиятельнейший Элиот Нортон разразился заклинаниями никогда больше не компрометировать себя «романами об обществе» и хранить верность надмирной романтической музе. Все последующие книги писались уже во Франции. Уезжая, Уортон еще не знала, что впереди тридцать лет экспатриантства. Решение было принято в Париже и определялось не только творческими соображениями.

Конечно, оно не могло не повлечь за собой и потерь. Отрыв от родной почвы дал себя почувствовать в многочисленных произведениях Уортон, которые представляют собой только перепевы старых ее сюжетов. И та же стычка с Фицджеральдом по-своему ясно показала, какой глубокий рубеж пролег между Уортон и новым писательским поколением, не понимавшим и не принимавшим ее.

Но, с другой стороны, в годы этой добровольной эмиграции было создано почти все, что сохранило ее имя в литературе: романы «Обычай страны» (1913) и «Век наивности» (1920), повести «Итан Фром» (1911), «Лето» (1917), «Ложный рассвет» (1924), лучшие рассказы.

Путем, который она для себя избрала, пройдет затем немало американских писателей, и почти всегда финалом будет возвращение. Она не вернулась, как не вернулся Генри Джеймс, самый близкий ей из современников. Для обоих жизнь вдали от Америки была нелегка, и оправданием для обоих стала небесцельность жертвы, принесенной во имя искусства.