Джон Фанте - Дорога на Лос-Анжелес

– Валяй, – сказал я ему. – Я не возражаю. Можешь даже в рот мне залезть, если хочешь.

Он миновал подбородок и защекотал губы. Чтобы увидеть его, пришлось скосить к переносице глаза.

– Давай-давай, – сказал я. – Сегодня праздник. Я тебя не обижу.

Он полез к моим ноздрям. Тут я уснул.

Меня разбудил свисток. Двенадцать часов, полдень. Из цехов повалили рабочие. Мексиканцы, филиппинцы, японцы. Японцы слишком деловые, по сторонам не смотрят. Они спешили мимо. Мексиканцы же с филиппинцами увидели, как я валяюсь, и снова захохотали: мол, вот он, этот великий писатель, растянулся тут, словно пьянь какая.

К этому моменту по всей консервной фабрике уже разнеслось, что в их среду затесалась великая личность – не кто иной, как бессмертный Артуро Бандини, писатель; а вот и он сам, лежит, без сомнения, сочиняет что-то для Вечности, этот великий писатель, сделавший рыбу своей специальностью, работал за какие-то двадцать пять центов в час, поскольку так демократичен, этот великий писатель. Так он в самом деле велик, что лежит вот, растянувшись на животе, чуть кишки все не выблевал, не переваривает одного запаха того, о чем собирается писать книгу. Книгу о Рыбном Хозяйстве Калифорнии! Ох, что за писатель! Книгу о калифорнийской блевотине! Ну и писатель!

Хохот.

Прошло полчаса. Свисток прозвучал снова. Они повалили от обеденных стоек обратно. Я перекатился на спину и стал смотреть, как они идут, очертания размыты, желчный сон какой-то. От яркого солнца меня тошнило. Я зарылся лицом в сгиб локтя. Они до сих пор веселились, хотя и не так сильно, как раньше, потому что великий писатель им уже поднадоел. Подняв голову, я наблюдал за ними сквозь щелочки глаз – а поток все тек мимо. Они жевали яблоки, лизали мороженое, чавкали шоколадными конфетами из громко хрустевших пакетов. Тошнота подступила снова. Желудок мой заворчал, забился, взбунтовался.

Эй, писатель! Эй, писатель! Эй, писатель!

Я слышал, как они сгрудились вокруг с хохотом и смешочками. Эй, писатель! Голоса звучали, точно разбитое вдребезги эхо. Пыль из-под их ног клубилась ленивыми облаками. Потом, громче, изо рта, прижатого чуть ли не прямо к моему уху, – вопль: ээээй, писатель! Руки схватили меня, перевернули. Я знал, что произойдет, не успели они начать. Такое уж у них представление о настоящем веселье. Они собирались засунуть мне в штаны рыбу. Я знал это, даже не видя рыбы. Я лежал на спине. Полуденное солнце пятнало мне лицо. Их пальцы вцепились мне в рубашку, я услышал треск материи. Ну конечно! Так я и думал! Сейчас засунут рыбу мне в штаны. Самой рыбы я так и не увидел. Я не открывал глаза. Потом что-то холодное и клейкое прижалось мне к груди и пропихнулось под ремень: вот эта рыба! Дураки. Я все знал еще до того, как они это сделали. Просто знал, что они сейчас это сделают. Но волноваться не хотелось. Одной рыбой больше, одной меньше – какая разница?

Прошло время. Может, полчаса. Я залез рукой под рубашку и нащупал рыбу. Пробежал по ней пальцами, трогая плавники и хвост. Стало лучше. Я ее вытащил, поднял над собою и осмотрел. Скумбрия, в фут длиной. Я задержал дыхание, чтобы не нюхать. Потом засунул в рот и откусил голову. Жалко, что она уже умерла. Я отшвырнул ее в сторону и поднялся на ноги. Несколько здоровенных мух пировали у меня на лице и на рубашке, где осталось мокрое пятно от рыбы. Особо наглая муха уселась мне на руку и отказывалась шевелиться, хотя я ее предупредил, помахав рукой. Такая дерзость меня безумно разъярила. Я шлепнул по мухе, прикончив ее на месте. Но все равно был так на нее зол, что положил останки в рот и разжевал, а потом выплюнул. Затем снова подобрал рыбу, положил на ровный песок и стал на ней прыгать, пока она не расползлась на кусочки. Бледность на лице своем я ощущал так, будто она – штукатурка. Стоило пошевелиться, как с лица снималась сотня мух. Мухи – такие идиотские дуры. Я замер, давя их одну за другой, но даже мертвые ничему не учили живых. Те все равно упорно мне досаждали. Довольно долго я простоял терпеливо и неподвижно, едва дыша, выжидая, пока мухи не выдвинутся на те позиции, где их легко убивать.

Тошнота прошла. Про нее я уже и думать забыл. Ненавидел я теперь только хохот, мух и дохлую рыбу. И вновь мне захотелось, чтобы рыба была жива. Я бы преподал ей урок, который она не скоро забудет. Я не знал, что случится дальше. Но я с ними посчитаюсь. Бандини никогда не забывает. Он найдет способ. Вы за это заплатите – все до единого.