Кнут Гамсун - Роза

Но вот Роза прожила у нас несколько недель, и Хартвигсен к ней привык и уже совсем с нею не церемонился. Я думал: едва ли он был такой в прошлый раз, когда они обручились. Но с тех пор он безмерно разбогател. Выходит, этому человеку богатство не к лицу только и всего.

— Что ты скажешь на то-то и то-то, а, Роза? — бывало, спросит он у неё и огреет ладонью по спине. И он позволял себе делать намёки на баронессу, что она-де была с ним в осиновой роще, что-де она признавалась, как в юности была в него влюблена. Когда Марте понадобилось новое платье, Хартвигсен тотчас ответил: «Да-да», — он сказал Розе:

— Пойди в лавку и всё запиши на мой счёт, там меня знают. Запиши просто — Бенони Хартвич. Мануфактуры на столько-то талеров.

И при этих словах он повернулся ко мне с самодовольной ухмылкой. Сущий ребёнок.

И ещё: он завидовал Маку из-за Крючочника, из-за того, что этот певчий бедолага подался к Маку, а не пришёл к нему, Хартвигсену, просить пристанища. Крючочник был в глазах Хартвигсена малый что надо, например, его застукали на гумне с Якобиной по прозвищу Брамапутра. Муж Брамапутры — Уле-Мужик — сам их накрыл. О, тут уж дело было яснее ясного! И что же Крючочник? Взял и открестился. Вот рисковая голова! Закрыл глаз правым указательным пальцем и говорит: «Разрази меня дьявол!».

Всё это Хартвигсен рассказывал, не утаивая никаких подробностей насчёт Брамапутры и ничуть не стесняясь присутствием Розы. А про Крючочника он сказал:

— Хорошо бы он ко мне пришёл. Уж у меня для него завсегда бы работа сыскалась.

Я спускаюсь к мельнице, возвращаюсь, и тут меня догоняет баронесса, она перепачкана мукой, должно быть, навещала мельника. Я кланяюсь, она на ходу бросает мне несколько слов; вот она уже обгоняет меня, но вдруг она замедляет шаг и идёт со мною рядом. Я прошу позволения отряхнуть муку с её платья, она останавливается и благодарит. И дальше мы идём вместе, хоть не так уж мне этого хочется. Она предается воспоминаниям детства, вот здесь бродила она — маленькая Эдварда, — стоя ездила на телеге с мешками, одна убегала в осиновую рощу и сиживала там.

Она загрустила голос у неё сделался бархатный, она сказала:

— Вот так переиграешь во все игры, и что остаётся?

Я вдруг к ней расположился, даже её длинные тонкие руки показались мне удивительно милыми, а ведь прежде я находил нецеломудренным их выражение. Я вспомнил, что мне про неё рассказывали на этих днях. Был один человек, по имени Йенс-Детород. Когда Эдварда была маленькая, он работал у Мака за харчи, потом он переселился в рыбачий посёлок, женился, запил и впал в нищету. Жена от него уехала на Лофотены, да там и осталась, детей у него не было — у Йенса-Деторода. Несколько дней тому назад он пришёл к Эдварде и стал перед нею — стоит и молчит, как большой пёс. И Эдварда пристроила его к одному делу в Сирилунне и окрестностях — он должен был продавать кости. Он обходил те немногие дома, где ели мясо, забирал кости, приносил их в лавку и задорого продавал; а потом их отправляли на юг и перемалывали в муку. Так что все кости в Сирилунне проходили через его руки. Мак посмеивался, что он должен платить бешеные деньги за кости от собственных туш, но он не спорил, не такой человек был Мак, чтобы шум поднимать. Так же точно поступали к Йенсу-Детороду и кости с кухни Хартвигсена. Чудеса, да и только! Но Йенс-Детород всё принимал как должное, он и слушать не хотел об отказе. Он огребал немалые денежки, в первый же раз, как продал кости, смог купить себе одежду, и Эдварда сама ему отпускала товар в лавке и сама производила расчёты. А потом она нашла этому Йенсу-Детороду крышу над головой, сперва в каморке при людской вместе со старым Фредриком Мензой, который лежал прикованный к постели, а потом ещё удобней, отдельно его поместила на чердаке.

И я вспомнил про этот случай и подумал, что баронесса умеет быть дельной и сообразительной. А сейчас она загрустила. Я стал говорить, что есть счастье в том, чтобы радовать других, радовать детей, близких.

Она остановилась.

— Счастье? Вот уж нет! — сказала она с вызовом.

И она наморщила брови, ещё немного подумала и пошла дальше. Немного погодя она вдруг ускоряет шаг, сходит с дороги и бросается на траву. Я иду за нею следом и останавливаюсь рядом.

Снова она сказала:

— Счастлива! Вот уж нет. Если бы вдруг привалило мне счастье, я бы смотрела и смотрела на него во все глаза — до того бы оно показалось мне незнакомо. Нет-нет. Бывает, конечно, выпадет иная минутка лучше других. Кто спорит.