Ярослав Гавличек - Гелимадоэ

Ни в кухне, ни в этой комнате не было ни одной картины — Ганзелин терпеть их не мог. В кухне над столом бросалось в глаза большое, наводившее ужас распятие, с выпуклыми каплями крови на ранах Христа, а между двумя средними окнами — старые жестяные часы с гирями в виде шишек и суетливо качающимся маятником. В комнате висело лишь несколько семейных фотографий, а на умывальнике между двумя вазами с искусственными цветами стояла когда-то расколотая пополам и затем склеенная фигурка Лурдской девы Марии [4] То есть — святой, приносящий исцеление. В Лурд (фр.) , к святой Марии чехи ходили на богомолье. .

Пятая, самая младшая дочь Ганзелина жила вместе с отцом над амбулаторией, в комнатке, выходившей окнами на площадь. Подняться туда можно было по деревянной лестнице, каждая ступенька которой печально поскрипывала на свой собственный лад. Комнатка Ганзелина (сам он называл ее каморкой) делилась на две — лестница отделяла от нее нечто вроде темного коридорчика, где за ширмой (ширмы в этом доме не были редкостью) стояла кроватка Эммы. Вторая кровать, изо всей мебели бесспорно наиболее интересная и почти шикарная, стояла возле одного из окон на некоем возвышении, чем на первый взгляд напоминала кафедру. На этом парадном ложе спал Ганзелин — ни дать ни взять король, почивший в открытом гробу. Из-под кровати оловянными глазами поглядывал серый жук-разувайка [5] Приспособление для снятия обуви. . Возле двери притулилась маленькая белая кафельная печка. По карнизу ее вился хоровод русалок, державших букеты левкоев в воздетых руках. На стене была прибита вешалка из рогов серны, а сверх того имелся еще один предмет — часы с кукушкой. Потому, видно, и нравились мне с тех пор подобные часы, что впервые в жизни я увидел их у Ганзелина. Куковала кукушка чаще всего в одиночестве, ибо доктор приходил в каморку только затем, чтобы лечь спать, да еще днем вздремнуть полчасика после обеда; младшая дочь его бродила по окрестным лугам, либо играла внизу, либо в кухне помогала по хозяйству старшим сестрам. Я не могу вообразить себе ничего более сиротливого, чем эта кукушка, показывающаяся в своем окошечке, чем ее задумчивые «ку-ку», гулко разносившиеся под сводами большого чердака с его балками, мотками бельевых веревок, ворохами старья и паутиной.

Амбулатория Ганзелина (я совершенно намеренно оставил ее напоследок) делала его дом именно тем, чем он и был на самом деле — жилищем врача. Все остальные помещения и подобное же их расположение легко можно было бы обнаружить в любом другом деревенском доме. Впрочем, эта амбулатория существенно отличалась от знакомых нам прохладных, пахнущих йодоформом великолепных салонов городских врачей. Пахло здесь разве что геранью, которая, как известно, не отличается сильным ароматом, но которой были заставлены все подоконники. Герань была самых разных сортов: красная, белая, розовая, фиолетовая, с шапками соцветий и без оных, вьющаяся, с едва укрепившимся стебельком или с густой, старой кроной. По преданию, эти цветы очень любила покойная супруга доктора и они сберегались в память о ней. А может, исключительно для того, чтобы доктору Ганзелину было куда сунуть свою трубку? Перед тем как приступить к той или иной своей кровавой или не слишком кровавой операции, он запихивал трубку в один из цветочных кустов (в амбулатории временами было накурено, как в деревенском трактире) и только после этого брался за свой инструмент.

Инструмент был заботливо разложен в самом обыкновенном шкафчике, похожем на тот, что стоял в углу на кухне. Вместо кастрюль и банок на его полочках поблескивали пузырьки с лекарствами, а под ними, там, где должны бы стоять ступки и прочая утварь, содержались пакеты ваты и рулончики бинтов. На самой верхней полочке был поставлен — с декоративной целью, — кособокий астматический будильник.

В углу освещаемое двумя противолежащими окнами находилось врачебное кресло, нечто среднее между обыкновенным мягким стулом и парикмахерским креслом, неудобное, несуразное творение столяров и обойщиков. На его роскошном сиденье пациент мог удержаться, лишь судорожно вцепившись в мягкие, тоже обтянутые материей подлокотники, ткань на которых уже выцвела и основательно протерлась. Перед креслом висело палаческое орудие для пломбирования зубов. Когда Ганзелин нажимал на педаль, эта ржавая железная виселица начинала жужжать, как веретено.

Посреди горницы, на самом проходе и всем мешая, стоял похожий на вокзальную урну стереоскоп. Красноречивей, чем все остальное, предмет сей изобличал давно похороненный замысел Ганзелина устроить все не хуже, чем у других врачей. На него доктор возлагал надежды привлечь когда-нибудь побольше самых маленьких пациентов, детей. Стереоскоп был первой и последней попыткой Ганзелина в этом роде. Тот, кто хотел получить удовольствие от сего допотопного прибора, должен был встать на чугунную подножку и прижаться лицом к вырезанному в картоне глазку. После чего оставалось лишь крутить ручку. Прибор начинал скрежетать, как кофейная мельница, а жестяные рамки, куда были вставлены картинки, сшибались со звуком треснувшего стекла. Программа весьма скоро оказывалась исчерпанной. Молодец на фоне пышных тропических пальм, крест на повороте горной дороги, у подножия которого пасутся овцы, Колизей в ярком солнечном освещении, водопад Ниагара. После чего взору желающих вновь представали пальмы и овцы, пасущиеся возле креста.