Стефан Жеромский - Бездомные

– Потому что то, что мы делаем, мы делаем для евреев, – мы, евреи. Тут играет роль любовь.

– Вот именно. Любовь! Много же вы сделали, распираемые вашей «любовью»! Я хотел доказать врачам, как они должны поступать, движимые отнюдь не любовью, а велениями холодного разума.

Они были уже на Длугой, перед воротами дома, где жил доктор Томаш. Лишь услышав звонок, доктор Хмельницкий сообразил, что, болтая, забрел так далеко. Мимо как раз проезжал извозчик. Он остановил его и, взбираясь на подножку экипажа, ораторствовал:

– Ошибаетесь, коллега! Медицина – это профессия.

Он вдруг снова слез с подножки, споткнулся в водосточной канавке, схватил Юдыма за отворот пальто и словно по секрету сообщил ему:

– Медицина – это прибыльное дело, как всякое другое дело. Не забывайте об этом, коллега…

– Ладно уж, ладно. Я не имею возможности забыть об этом, не знаю даже, как это сделать. Но если бы мне было дано прожить на этом свете еще пятьдесят лет, я бы увидел осуществленным все, о чем сегодня говорил. Медицина будет указывать жизненные пути человеческим массам, возвысит их и возродит мир.

– Пустые фантазии…

– Вероятно, в прошлом веке те «медики», которые с инструментами, необходимыми их «профессии», объезжали барские поместья, униженно расспрашивая, не болен ли кто, отвечали так же, как отвечаете мне вы, когда им говорили, что медицинское сословие будет занимать то высокое положение, какое оно занимает в наше время… Вот вы, коллега, жалуетесь на насмешки, с которыми сталкиваетесь. Подумайте, что бы ожидало вас, врача-еврея, сто лет назад?

Доктор Хмельницкий повалился на сиденье экипажа и крикнул извозчику, стремясь заглушить упоминание о еврействе:

– Крохмальная!..

Пятого октября доктор Юдым вышел прогуляться по Уяздовским аллеям. Был прекрасный день. Солнце разливало вокруг кроткое тепло и еще яркое, но уже уходящее за дальние леса, за высокие горы сияние. Ряды деревьев, наводящие на столько воспоминаний, уже покрылись ржавчиной и чернели. Вдали, среди круглых еще крон, вздымались безлистные ветки, похожие на какие-то печальные вехи. С верхушек сочились мертвенные, гнилые, рыже-красные тона, и светло-желтое разрушение все глубже и глубже проникало в темную зелень. Здесь пламя смерти обводило совсем еще живой лист будто каймой странного траура, там оно проело лист до сердцевины, оставив зелеными лишь прожилки. Небесная лазурь над этой узкой полосой пространства уже поблекла, затянулась развеянными тучками, прядями, плывущими в даль, недостижимую для глаза.

Доктор вошел в ворота и медленно спускался в глубь парка. Огромные кленовые листья слетали с деревьев и, как золотые птицы, мелькали повсюду перед глазами над самой землей. Листья грецких орехов и уксусных деревьев пятнали зелень газонов, словно пролитая и застывшая кровь. На дне пустынного парка, раскинувшись в недоступной для солнца тени царственных тополей, покоился прохладный сумрак. Далеко в просветах шпалер освещенные верхушки желтых каштанов горели пламенем, как живые языки огня. Повсюду в прохладном воздухе разливался приятный резкий запах палого листа.

Избегая людных мест, Юдым шел все той же аллеей в конец парка. Там и вправду, вздымая верхушки до небес, росли, еще шелестя жесткими листьями, самые высокие тополи, тихо шумели длинноволосые серебряные вербы, глядящиеся в стоячую воду каналов, и пихты, как мрачные монахи в черных рясах, одиноко грезили, замыкая собой далекий пейзаж. Дуновение смерти уже окружило эти деревья со всех сторон и поставило на страже возле них пугливую тишину.

Из далеких глубин иногда доносился тихий, быстро угасающий шорох, который заставлял и человека тихо вздохнуть.

Когда вдруг раздался говор и детский смех, он показался чем-то странным, неуместным среди сурового шепота, говорящего о смерти-

На гладкие лужайки, словно на озера, грезящие между купами зарослей, падали потоки почти белого света и резкими линиями прорезали прохладную мураву. Возле самой дороги, устланной листвой, таились бассейны неподвижной, слепой и глухой воды, которая, принимая в себя рваные пятна небосвода, как-то лживо их отражала серебрящим и неуловимым поблескиванием. Рисовались там и черные стволы и ветви склонившейся ольхи. Каждая птица, присаживаясь отдохнуть, сбивала с деревьев множество листьев. Холодное осеннее дыхание несло эти свернувшиеся останки и навсегда опускало их на тихую гладь. Зеленая вода на более открытых местах ласкала на своем лоне ветки каштанов с листьями, такими желтыми, что казалось, будто из них сочится и тонет в глубине иного цвета жидкая желтая краска. Листья эти, поникшие, прозрачные, изящные, бросали на средину вод подвижные блики, которые сливались с цветом воды в некое подобие чудесно сверкающей бронзы. В одном месте солнце, найдя широкую дорогу между поредевшими листьями, проливало в глубь воды словно бы фонтан расплавленного золота – цвета слишком яркого, слепящего глаза. Между деревьями ежеминутно мелькали блистающие кузова колясок, мчащихся на резиновых шинах. Их нарушающий молчание глухой рокот гармонически сливался с холодом природы, выражая богатство – нечто столь же равнодушное, как сама она.