Стефан Жеромский - Бездомные

– Да, это верно… но я…

– Пусть бы помучился.

Гимназист не зная что сказать, только мял в руках фуражку и переминался с ноги на ногу.

– А чем больна ваша мама? – спросил Юдым тем нежным голосом, который можно сравнить с заботливой рукой, изо всех сил помогающей подняться.

– Легкими.

– Кашляет?

– Да, господин доктор.

– И давно уже?

– Да, уже давно.

– То есть… года два, три?

– Еще больше… Сколько я себя помню.

– Сколько вы себя помните, ваша мама всегда была больна?

– Кашляла, но в постель не ложилась.

– А теперь лежит?

– Да, теперь все время в постели. Уже не может ходить.

– Ну, хорошо, поедемте. Можно сейчас же.

– Если вы…

– О нет, сперва мы должны пообедать, это уж как хотите!.. – вмешался Кожецкий.

– Но если доктор согласен… – торопливо говорил гимназист.

И в тот же миг, заметив, что сглупил, окончательно смутился.

– Видите ли… доктору надо подкрепиться. Да и вы, наверно, голодны…

– Я… о нет! Вы так любезны…

Вскоре подали обед.

Гимназистик от всего отказывался, едва прикасался к еде и не поднимал глаз от тарелки. Кожецкий в этот день был как-то холоден и замкнут. Разговаривал он нехотя. Когда лошади были поданы и Юдым спускался с лестницы, инженер обнял юношу за шею и так шел с ним вниз.

Возле дверей он сказал:

– Кланяйтесь от меня маме, отцу. Я бы охотно навестил их, но что поделаешь… Никакими судьбами… Столько работы. Скажите маме, что, бог даст, вскоре увидимся.

Юдым случайно бросил взгляд на его лицо. Оно было серое. Из глаз его скатились две одинокие слезы.

– Бог даст, скоро увидимся… – повторил он уже своим обычным тоном.

Плохонькая, разбитая бричка тронулась с места. Ее тащили две клячи, замученные и вдобавок совершенно разные. Одна из них была мужицкая кобыла с огромной, поникшей головой, другая же, по-видимому, была родом из какой-то «конюшни». Теперь разве что ее зубчатый, как пила, хребет мог импонировать представительнице низшей расы. На облучке сидел крестьянин в кепке и сермяжном армяке и пытался вывести из оцепенения одров, везущих важных особ, теми же средствами, которые он пускал в ход, возя навоз или картошку.

И действительно, дорога, ведущая в этот фольварк, принадлежала к разряду истинно польских. Она все время шла лесом. Унылая тень таилась между мертвыми деревьями, растущими на гнилостной почве. Дорога, покрытая вытоптанной травой, усеянная камнями, вилась среди молодых пихт. Повороты ее то и дело исчезали в зелени, словно по лесному обычаю, по примеру животных, она скрывалась от человеческих глаз.

Взгляд Юдыма задумчиво блуждал по мягким мхам и бело-зеленым листкам брусники. Каждый стебелек мха был будто из светящихся звездочек, из солнечных лучей, которые, соприкоснувшись с землей, превратились в нежные растеньица. Кое-где, среди этой драгоценной, царственной, мягкой зелени виднелись серо-голубые каменные глыбы. Седые, подернутые сухим мхом елочки маячили на горизонте. Когда лошади углубились в лес, под тень елей и пихт, поперек дороги протянулись черные, извивающиеся, как змеи, корни. Бричка трещала, ее колеса по ступицу погружались в глубокие болотца, веками киснущие в этих местах. Даже мох едва пробивался сквозь желтовато-рыжий слой сухой хвои. Повсюду лежали шишки и обломанные, сухие, белесые ветви.

Кое-где чернели кучи трухлявого хвороста и далеко разметавшиеся щепки от срубленного дерева.

Иногда возок тащился по глубокому желтому песку, который с тихим шипеньем сыпался с ободьев.

Единственным звуком, нарушавшим тишину, был этот шелест. Только раз где-то вдали раздался скрипучий крик жолны.

Солнце проникало в эту лесную глушь словно украдкой. Тени от деревьев и ветвей были настолько густы, что в эту пору дня там еще лежала роса.

В одном месте перед глазами открылась полянка, со всех сторон на вечные времена, на жизнь и на смерть, охваченная кольцом лесов, словно любовным объятием. На зеленом Дерне чернели кусты можжевельника. У стены пихт белел, как череп, одинокий, лишенный коры пенек низко срубленного дерева.

В тиши порхала белая бабочка, присаживаясь на стебельки кудрявой муравы, едва прикрывающей бесплодную землю.

Между седыми камнями стоял желтый приземистый цветочек и широко открытым глазком смотрел прямо на солнце.

Была столь глубокая тишина, что слышался тихий, дрожащий звон, издаваемый полевым сверчком. Человек мог сосчитать удары своего сердца и услышать, как пульсирует в жилах кровь.