Николай Лысенко - Юность грозовая

— В ночь взыграет сильнее! Слышь, как низовой гонит порошу? Зря утром не поехали в поле, все был бы запасец на черный день.

Выгребая рукавицей из корыта кусочки льда, Лукич обиженно насупился и стал ворчать на Захара Петровича:

— Ты круто не вороти, Захарушка, свалить можешь ребят. Ты глянь на них, — он кивнул на хату, куда ушли продрогшие Миша и Федя. — Ни покоя, ни отдыха не знают.

— Вижу, не слепой. И все ж ты не расслабляй хлопцев своей жалостью, — Захар Петрович остановился возле колодца и закрыл сруб дощатой крышкой. — Придет время, дадим им отдых.

К полуночи, проснувшись, чтобы подбросить в печку кизяков, Захар Петрович услышал в трубе протяжное завывание ветра и грустно вздохнул. «Взбеленилась матушка-зима, — подумал он, одеваясь. — Теперь и носа не высунешь».

Стараясь не зацепить спящих на полу ребят, вышел из саманки. Он знал: в глухие метельные ночи наведывались в села волки и пошаливали на скотных дворах.

Пурга разгулялась лихо. С крыльца не видно было даже свинарника, стоявшего метрах в пятидесяти от хаты. Тоскливо завывал ветер, земля и небо тонули в мутном вихре снега.

Запахнувшись в полушубок, Захар Петрович подошел к двери, прислушался. Овцы вели себя спокойно.

Возвратившись в хатенку, он, не раздеваясь, прилег на скамейку, но до утра не сомкнул глаз. «Как там на фронте сейчас? Вот где тяжело. А нам терпимо», — гнал он от себя тревожные мысли о завтрашнем дне.

За окошком начало белеть. Захар Петрович встал и, глядя на спящих под тулупом ребят, громко сказал:

— Пора вставать, нынче вьюжно на улице.

Пока Миша, черпая из колодца воду, выливал ее в корыто для сгорбившихся на ветру коров и овец, Захар Петрович, Лукич и Федя таскали охапками солому и раскладывали ее по кормушкам.

— Поаккуратнее, Федор! — кричал на сына Захар Петрович. — Поменьше захватывай, вишь, рвет ветер… Ну и погодка!

Несмотря на мороз, Феде было жарко, а отец все поторапливал. Коровы и овцы, хлебнув студеной воды, бежали к кормушкам, бодались. Прислонившись спиной к дверному косяку, Федя вытер рукавом лицо и стал наблюдать, как проголодавшиеся за ночь коровы жадно набрасывались на солому.

— Иди-ка ты, сынок, печку разжигай, — распорядился Захар Петрович, выгребая вилами навоз. — Ставь ведро воды, кулеш на завтрак изготовим.

— У тебя, Захар, как у того кузнеца, который в одно и то же время командовал подручному: куй, дуй, бей, давай углей, беги за водой. Не видишь, запалился парень, — упрекнул Лукич, — А ты пособи ему, теперь мы тут с Мишкой управимся.

Почистив коровник, Захар Петрович осмотрел остатки соломы и, направляясь в хату, крикнул:

— Заканчивай, Мишатка, пошли отогреваться. Он вошел в комнату, снял рукавицы, сгреб в ладони бороду, счищая набившийся в нее снег, и хрипло сказал:

— Еще день-полтора продержимся, а там — хоть волком вой.

Ему никто не ответил. Федя, стоя на коленях, подкладывал в печку куски кизяков, а Лукич промывал в чашке пшено.

Захар Петрович подошел к столу, окинул недовольным взглядом немытую с вечера посуду и повернулся к сыну:

— У нас на столе чисто в свинарнике. Скоро придется бобровских приглашать, чтоб убирали.

Он сел к окну, начал закуривать, прислушиваясь, как во дворе по-змеиному шипела поземка, хлестко швыряя в стекла мелкий сухой снег.

Вошел Миша. Одежда на нем обледенела и была похожа на блестящий панцирь. Он подошел к печке, сунул к огню покрасневшие от стужи руки и тихо сказал:

— А овцы нынче совсем мало пили.

— С чего же пить-то? Разве ж это кормежка? — Захар Петрович махнул рукой. — И коровы отощали, смотреть больно. Зорька совсем плохая стала. Выдержит ли? А тут еще овцы… Со дня на день жди приплода.

Тем временем Лукич, взявший на себя с приходом в Бобры обязанности кашевара, начал собирать на стол. Как всегда, подал пшенный кулеш, слегка заправленный толченым салом. Хлеба нарезал строго по норме: ломоть на едока. Завтракали молча, склонившись над своими чашками. От натопленной печки и горячего кулеша стало жарко, лица сделались приветливее, добрее. Покосившись по сторонам, Миша сунул в карман кусок хлеба. Захар Петрович, вытерев рукавом рубахи вспотевший лоб, поднял на него глаза и, толкнув Лукича локтем, сказал:

— Подлей Михаилу добавки да покруче зачерпни. Харчи у нас, как в старину на великий пост.

После еды Захар Петрович уселся на полу возле печки, разложил сапожный инструмент, предусмотрительно взятый им из Степной, и начал подшивать валенок Лукича.