Николай Лысенко - Юность грозовая

Свернув цигарку, Захар Петрович подошел к печке, вытащил уголек и, прикуривая, долго катал его на ладони.

— Но это не все, — продолжал он, возвращаясь на свое место. — Собирайтесь, поедем в хутор. Бачуренко распорядился амбары раскрывать, больше помочь нечем. Солома на них добрая, еще не почернела. В прошлом году крыли… Пару дней протянем, а там, глядишь, утихнет.

— И то дело, — подхватил Лукич. — Раньше случалось такое, снимали солому с крыш. Хорошо бы еще водичкой ее побрызгать и ржаной мучицей посыпать. Весело бы жрали!

— Скажешь же, Лукич, — Захар Петрович усмехнулся. — Бачуренко другое предлагал: достать коровам зеленые очки. Солома через стекла казалась бы зеленой… Шутник он, ей-богу!

Ежедневно под разными предлогами Василек танком от Степки уходил в больницу с надеждой, что его наконец пропустят в палату. Ему отказывали в свидании. Он передавал Тане маленькую записку, в которой обычно писал о себе и работе, потом долго просиживал в вестибюле, ожидая ответа. Для него были дороги несколько слов, написанных нетвердой рукой Тани, ради них он переносил все невзгоды своей жизни. Правда, записки Тани были удивительно похожи одна на другую: жива, здорова, а дальше — слова благодарности за внимание. Но для Василька это были необычные слова на клочке бумаги, он понимал их смысл по-своему.

Вечерами, лежа на своей кровати и стараясь не слышать противный храп Степки, он думал о Тане. И всегда почему-то вспоминалось ее лицо таким, каким оно было в то утро, когда он ехал рядом с бричкой, словно до этого он никогда раньше не видел ее.

Однажды главврач больницы, обращаясь к старшей медсестре, сказал:

— Проведите в воскресенье паренька в палату, только не надолго.

Дни потянулись томительно, нудно. В субботу по дороге с завода Василек, осторожно взяв Степку за рукав, смущенно проговорил:

— Меня обещали завтра пропустить к Тане.

— Считай, что тебе повезло. А я радоваться не буду.

— Неудобно как-то идти с пустыми руками.

— Ты давай яснее, а то до меня, как до жирафа, не сразу доходит, — Степка усмехнулся, догадываясь, куда клонит Василек, но прикидывался бестолковым. — С тобой, что ли, сходить?

У меня большого желания нету, да и тебе не советовал бы туда таскаться.

— Дай мне взаймы денег, — пошел напрямик Василек. — Получу — отдам.

— Для Таньки? Вот ей! — Степка поднес к лицу Василька кукиш. — Копейки не дам, лучше не проси!

— При чем тут она! Я у тебя прошу, — Василек едва сдерживался, чтобы не броситься на него с кулаками.

— Так бы и сказал, — схитрил Степка и, вытащив из кармана кошелек, отсчитал деньги. — Бери, а в другой раз от своих не отказывайся. Мой отец говорил: «Не в деньгах счастье, но они всегда нужны…» Не проболтайся обо мне Таньке, так для нее будет спокойнее и для меня лучше.

На следующий день Василек чуть свет отправился на базар, купил у торговок несколько моченых яблок, банку кислого молока, ломоть домашнего хлеба. Покупки осторожно завернул в бумагу и пошел в больницу.

Когда ему дали халат и войлочные шлепанцы, а потом повели по длинному коридору, Василек так разволновался, что у него пересохло во рту. У дверей палаты он остановился.

— Проходи, — пригласила его медсестра, распахивая дверь. — Ну, чего же ты?

Василек переступил порог и, скользнув растерянным взглядом по палате, увидел в углу Таню. Она смотрела на него удивленными глазами, показавшимися ему особенно большими и черными на бледном худом лице.

Таня немного смутилась, беспокойно поправила рассыпавшиеся по подушке волосы. Василек подошел и протянул ей руку.

— Здравствуй, Таня, — с трудом выговорил он. — Сегодня разрешили мне…

— Спасибо, что пришел, — тихо ответила она. — Садись, пожалуйста.

Василек положил на тумбочку свои покупки и присел на стул рядом с койкой.

— Зачем же ты принес? — кивнула Таня на тумбочку. — Ничего мне не нужно.

— Там немного яблок, — будто извиняясь, сказал Василек.

— Какой же ты… Сам похудел, в станице румяный ходил.

Голос Тани дрогнул.

— Тебе больно? — спросил Василек, чтобы отвлечь ее от такого разговора. — Очень больно?

— Сейчас не очень, — ответила она. — Видишь, выздоравливаю. Утром сидела немножко. Правда, врачи еще не разрешают подниматься, но я сама, украдкой.

Василек посмотрел на ее тонкую руку, лежавшую поверх простыни, и подумал: «Наверно, крови много потеряла, кожа вся синяя. И под глазами круги. А кормежка тут, наверно, ерундовая. Ей бы сейчас парного молока. Вот если бы в станице она лежала…»