Джером Сэлинджер: Перед самой войной с эскимосами

— Не мог, к чертям собачьим.

— Почему? — удивилась Джинни.

— Не был тогда в Нью-Йорке.

— Да? А где же вы были?

— Я? В Огайо.

— А, вы были в колледже?

— Не, ушел.

— А, так вы были в армии?

— Не…

Рукой, в которой была зажата сигарета, Селинин брат похлопал себя по левой стороне груди.

— Моторчик, — бросил он.

— Вы хотите сказать — сердце? А что у вас с сердцем?

— А черт его знает. В детстве был ревматизм. Жуткая боль…

— Так вам, наверно, курить не надо? То есть, наверно, совсем курить нельзя, и вообще? Врач говорил моей…

— Ха, они наговорят!

Джинни ненадолго умолкла. Очень ненадолго. Потом спросила:

— А что вы делали в Огайо?

— Я? Работал на этом проклятом авиационном заводе.

— Да? — сказала Джинни. — Ну и как вам, понравилось?

— «Ну и как вам понравилось?» — передразнил он с гримасой. — Я был в восторге. Просто обожаю самолеты. Такие миляги!

Джинни была слишком заинтересована, чтобы почувствовать себя обиженной.

— И долго вы там работали? На авиационном заводе?

— Да не знаю, черт дери. Три года и месяц.

Он поднялся, подошел к окну и стал смотреть вниз, на улицу, почесывая спину большим пальцем.

— Ты только глянь на них, — сказал он. — Идиоты проклятые.

— Кто?

— Да не знаю. Все!

— Если будете руку опускать, опять кровь пойдет, — сказала Джинни.

Он послушался, поставил левую ногу на широкий подоконник и положил порезанную руку на колено.

— Все тащатся на этот проклятый призывной пункт, — объявил он, продолжая глядеть вниз, на улицу. — В следующий раз будем воевать с эскимосами. Тебе это известно?

— С кем? — удивилась Джинни.

— С эскимосами… Разуй уши, черт подери.

— Но почему с эскимосами?

— Да не знаю. Откуда, к чертям собачьим, мне знать? Теперь все старичье погонят. Ребят лет под шестьдесят. Кому нет шестидесяти, брать не будут. Дадут им укороченный рабочий день, и все дела. Сила!

— Ну, вас все равно не возьмут, — сказала Джинни без всякой задней мысли, но, не успев закончить фразу, поняла, что говорит не то.

— Знаю, — быстро ответил он и снял ногу с подоконника.

Приподняв раму, он вышвырнул сигарету на улицу. А покончив с этим, повернулся к Джинни:

— Эй, будь другом. Тут придет один малый, скажи — я буду готов через минуту, ладно? Только побреюсь, и все. Идет?

Джинни кивнула.

— Мне поторопить Селину или как? Она знает, что ты здесь?

— Да, знает, — ответила Джинни. — Я не тороплюсь, спасибо.

Брат Селины кивнул. В последний раз внимательно оглядел порез, словно прикидывая, сможет ли в таком состоянии дойти до своей комнаты.

— Почему вы его не залепите? Есть у вас пластырь или еще что-нибудь?

— Не-а. Ладно, не переживай.

— И он побрел из гостиной. Но очень скоро вернулся, неся половину сандвича.

— На, ешь, — сказал он. — Вкусно.

— Но я, правда, совсем не…

— А ну ешь, черт возьми. Не отравил же я его, и все такое.

Джинни взяла сандвич.

— Спасибо большое, — сказала она.

— С курицей, — пояснил он, стоя на Джинни и внимательно на нее глядя. — Купил вчера вечером в этой дурацкой кулинарии.

— На вид очень аппетитно.

— Ну вот и ешь.

Джинни откусила кусочек.

— Вкусно, а?

Джинни глотнула с трудом.

— Очень, — сказала она.

Селинин брат кивнул. Он рассеянно озирался, почесывая впалую грудь.

— Ладно, пожалуй, я пойду оденусь… Господи! Звонят. Так ты не робей!

И он вышел.

Оставшись одна, Джинни, не вставая с дивана, огляделась по сторонам: куда бы выбросить или спрятать сандвич? В коридоре послышались шаги, и она сунула сандвич в карман пальто.

В гостиную вошел молодой человек лет тридцати с небольшим, не очень высокий, но и не низкий. По его правильным чертам, короткой стрижке, покрою костюма и расцветке фулярового галстука нельзя было сказать сколько-нибудь определенно, кто он такой. Может, он сотрудник — или пытается попасть в сотрудники — какого-нибудь журнала. Может, участвовал в спектакле, который только что провалился в Филадельфии. А может, служит в юридической фирме.

— Привет! — дружелюбно обратился он к Джинни.

— Привет.

— Фрэнклина не видели?

— Он бреется. Просил передать, чтобы вы его поджидали. Он вот-вот выйдет.

— Бреется… Боже милостивый! — молодой человек взглянул на свои часы. Потом опустился в оббитое красным шелком кресло, закинул ногу на ногу и поднес ладони к лицу. Прикрыв веки, он принялся тереть их кончиками пальцев, словно совсем обессилел или долго напрягал глаза. — Это было самое ужасное утро в моей жизни, — объявил он, отводя руки от лица. Говорил он горловым, сдавленным голосом, словно был слишком утомлен, чтобы произносить слова на обычном диафрагмальном дыхании.