Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— А я знаю одно — никогда и ничто во мне тебя не удовлетворит.

— Ты не понимаешь меня, Сави! Но, я думаю, придет день, когда станет возможным то, чего я всегда хотел. И ты убедишься, как я был прав.

— Я уверена, что этот день никогда не придет.

— Если мы постараемся, то обязательно придет. Мы должны сделать все ради этого. Но прежде я должен закончить свою диссертацию. Чем бы ты теперь ни занималась, главное для тебя — быть рядом со мной и во всем мне помогать.

— Но разве эта поездка не самая большая для тебя помощь? — Тело Нилимы не желает расслабляться в его руках, оно хранит в себе отчуждение и непримиримость. — Только ты никак не можешь это понять и никогда не поймешь.

— Ты несправедлива ко мне.

— Может быть, но ты всегда так говоришь, как бы я для тебя ни старалась…

Через два дня Нилима уезжает. Посадив ее в поезд, следующий до морского вокзала, Харбанс в унылом одиночестве возвращается домой. У лестницы он сталкивается лицом к лицу с квартирной хозяйкой.

— Значит, твоя жена уехала за границу? Она сказала мне, что хочет побывать в Мадриде и в Париже.

— Да, уехала, — подтверждает Харбанс, не умея скрыть своей печали. — Она должна выступить там с танцами.

— Выступить с танцами? — удивляется хозяйка. — Этого она мне не говорила. Почему же ты не поехал с ней?

— У меня много работы.

Он смотрит на лестницу и машинально считает в уме, сколько ступенек должен преодолеть, чтобы войти в свою опустевшую комнату.

— Она хорошая танцовщица? — с некоторым сомнением в голосе осведомляется хозяйка.

— О да, она прекрасно исполняет индийские танцы! — отвечает Харбанс, пряча за горделивой интонацией нарастающее раздражение.

— Сколько же дней она пробудет за границей?

— Дней двадцать. Самое большее, три недели.

— Тебе будет грустно одному.

— Ничего, я займусь делом.

— Я хотела бы сказать тебе…

— Да, да, говорите.

— Я совершенно не переношу запах лука, да и сына он сильно раздражает. Очень прошу тебя не забывать об этом. Пожалуйста, будь так любезен, не жарь лука.

— Поверьте, вам не придется больше напоминать об этом.

— Я не хочу сказать чего-нибудь плохого об индийской пище, но…

— Обещаю, что по крайней мере за эти двадцать дней у вас не будет случая пожаловаться.

— Нет, не только за эти двадцать дней, а и вообще не должно быть таких случаев. Я совершенно не переношу запах жареного лука.

Поднявшись по лестнице, он входит в свою комнату. На полу лежит узел мокрого после стирки белья. Его нужно высушить. Повсюду валяются вещи, разбросанные Нилимой при сборах. Он нехотя подбирает их. Ему хочется есть. Он достает из шкафчика кусок черствого хлеба и принимается его жевать. Да, в эти двадцать дней он не станет жарить лука. Он будет есть черный хлеб и пить черный кофе…

— Папуля, смотли, я с кем плисол! С Бини!

Отодвинув портьеру, в комнату неожиданно вошел Арун. И сразу же куда-то исчезли как бы сотканные из шелковистого света настольной лампы видения незнакомой страны. Убрав локти, я положил подушки под спину. Часы показывали половину восьмого. За какие-нибудь полтора часа мы с Харбансом совершили необычайное путешествие в далекую страну — в их прошлую жизнь!

Следом за Аруном, держа на руках маленькую дочь Шуклы, вошла нянька. Она была одета во все новое и радостно улыбалась. Но на личике ребенка был написав неподдельный испуг.

— Папуля, у нее день лоздения, — шепелявил Арун. — Я ее пливел, а ты долзен сто-то с ней сделать. Тетя Сукла сказала — иди и сказы папе, пусть он сто-то сделает.

Харбанс резко встал со стула.

— Я сейчас вернусь, — буркнул он, поспешно направляясь к двери. — Что-то с животом…

— Но поцелуй же сначала девочку, — возразил я.

— Еще чего! — бросил он и, не взглянув на ребенка, вышел из комнаты.

— Папуля!

Арун, которому помешали исполнить важную миссию, готов был расплакаться.

— Сейчас я вернусь, сынок, — откликнулся Харбанс из соседней комнаты. — Поди и позови маму.

Озабоченный новым поручением, Арун сейчас же забыл о первом и с готовностью кинулся к дверям.

— Сейчас, сейчас, папуля, я пливеду маму, — кричал он радостно, топоча ножками.

Нянька все еще стояла посреди комнаты, не зная как ей быть. Я встал с дивана, погладил девочку по щеке и поцеловал ее. Она спрятала свое испуганное личико на груди няньки, та повернулась и ушла.

Я включил верхний свет и стал рассматривать убранство комнаты. Мебель была добротная, но ее, пожалуй, было слишком много. Помимо дивана и стульев здесь стояли два книжных шкафа. Оглядывая книги, я заметил, что они подобраны с какой-то подчеркнутой тщательностью и что даже сама расстановка их стоила кому-то немалого труда. Между книгами тут и там стояли разные вазочки, фарфоровые статуэтки, тряпичные куклы. Несколько сиамских куколки большое декоративное блюдо украшали стену. На противоположной стене висел коврик из оленьей кожи, середину которого занимала факсимильная репродукция с известной картины Ван-Гога «Подъемный мост около Арля». В других двух шкафах, без стекол, помещалось великое множество дорогих безделушек. Чего там только не было! Выбор каждой вещи, находившейся в комнате, да и само их расположение выказывали изысканный вкус владельцев, и в то же время вас не покидало чувство, что всего этого слишком много, что вещи теснят вас и не дают вольно дышать. Ваша душа требовала хоть чуточку простора, незанятого места, которое дарило бы вам ощущение свободы и раскованности. Казалось, вы находитесь не в обычной гостиной, а в заветном хранилище собирателя антикварных вещей или в выставочном зале, какие заводят в своих домах богатые любители искусства. Правда, тут не присутствовал коммерческий дух, и все же каждая вещь напоминала об излишестве, отчего на душе становилось как-то тоскливо, хотелось поскорее выбраться на волю.