Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Давно мне хотелось вот так, без спешки, посидеть с тобой и спокойно обо всем поговорить. Тебе, наверно, покажется странным то, что я сейчас скажу… Но это не фраза, все именно так и есть. В последние годы я… Я просто гибну — медленно, частицами, но гибну… Иногда мне кажется, что остался один выход — собственной рукой положить конец бесполезной жизни…

— Только, пожалуйста, без этих слов. Прости, что я тут распространялся о всяких посторонних предметах, — это лишь для того, чтобы немного исправить твое настроение. Выкладывай теперь все, что у тебя на душе. Не обещаю дельного совета или какой-то особой помощи, но все же….

— Так вот, Судан, — продолжал он, помаргивая повлажневшими веками, — если говорить серьезно, и в самом деле надо мной висит какой-то рок. Заметь, за все эти годы у меня не прибавилось ни одного нового друга. Столько лет провел в Лондоне, да и здесь встречаюсь со многими людьми, но ведь ни одного из них — ни одного! — не могу назвать не то что другом, но даже просто хорошим знакомым. Порой мне кажется, что я отрезан от всего мира, что мне навсегда суждено оставаться замкнутым в самом себе. Всякий новый человек для меня все равно что пришелец с какой-нибудь другой планеты, я не могу делиться с ним ничем из того, что у меня на душе. Ты единственный из старых моих друзей, кому я сейчас безусловно доверяюсь, потому-то я и ждал с таким нетерпением этого разговора. Один ты не внушал мне подозрения, что тебе нужен не я сам, а некое близкое мне лицо. И может быть, потому я и в прошлом надеялся получить от тебя больше, чем ты способен был дать. Уже в те годы мне часто хотелось до конца раскрыть перед гобой свою душу, но беда в том… Беда в том, что я от природы ужасно мнителен. А ведь кто знает, может быть, тогда ты и не дал бы мне уехать за границу, и все сложилось бы не так скверно, как сейчас…

— Точно то же было и со мной, — перебил его я. — Я тоже не решился быть до конца откровенным с тобой. Будь я тогда хоть немного решительней, возможно…

— Лишь до известного возраста человек способен приобретать новых друзей, — продолжал Харбанс, не дослушав меня. — А для меня это время кончилось задолго до отъезда за границу. Я не понимал, что уже нахожусь в том возрасте, когда человеку при всем его желании не дано начать жизнь заново. Эх, знать бы мне все это раньше, ни за что не уехал бы в Лондон! Я не в силах описать тебе все беды и мучения, какие пришлось мне испытать за те шесть лет… Да, если бы это было можно, с какой радостью я возвратился бы в те далекие и дорогие дни, когда мне и в голову не приходило бежать отсюда, бросив все на произвол судьбы…

Я потер застывшие руки, вытащил из-за спины лежавшую на диване подушку, положил под грудь, поставил на нее локти и подпер подбородок ладонями. Мне снова вспомнились письма Харбанса, написанные им Нилиме из-за границы, но я не счел уместным сейчас говорить о них.

— Не надо ворошить прошлое, в этом проку мало, — сказал я Харбанс, — хочу понять, что с тобой происходит. Ты плохо выглядишь и похож на человека, который потерял всякую волю к жизни.

Воспаленным языком он обвел пересохшие губы, потом долго разглядывал крепко переплетенные пальцы своих рук. По всей видимости, в эту минуту он отчаянно боролся с собой и никак не мог прийти к какому-то важному для него решению. Наконец он расцепил пальцы.

— Я должен рассказать тебе все с самого начала, — заговорил он вполголоса. — Как знать, вдруг ты поможешь мне выбраться из этого дьявольского омута… Впрочем, нет… Я и сам вижу, что погиб навсегда, все покончено с моим прошлым, с моим настоящим, с моим будущим. Чем отчаянней пытаюсь я выбраться из трясины, тем сильней она меня затягивает…

Поднявшись с кресла, он выключил верхний свет и зажег настольную лампу в углу, отчего вся атмосфера комнаты сделалась какой-то печальной и таинственной. Он тщательно прикрыл даже остававшийся между портьерами узкий просвет окна. Потом, вернувшись на свое место, положил ноги на треногую скамейку и начал прикуривать сигарету, внимательно всматриваясь в пламя горящей спички.

— Ты знаешь, что отсюда я уехал тридцать первого января. — Он наконец закурил сигарету и погасил спичку. — И вот девятнадцатого февраля я прибыл в Лондон.

— Это я тоже знаю, мне говорила Нилима.

— Сказать точнее, разлад во мне начался уже в самый момент прибытия в Лондон, и чем дальше, тем острее он становился. И все-таки до приезда Нилимы я еще держал себя в руках. Но потом, когда появилась она… — Он умолк. Он сидел боком к лампе, и его лицо оставалось в тени. Сделав две или три долгих затяжки, он продолжал: — Все, что случилось потом, не оставило в моей жизни ни единого светлого проблеска. С той поры и до сегодняшнего дня я словно блуждаю в каком-то бесконечном мраке, откуда нет исхода, где нет ни единой верной тропинки. Я будто заперт в тюремной камере, в темной одиночке, и мне суждено провести в ней всю жизнь, отчаянно стучась в ее беспощадные стены…