Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Ха! — возмутился Харбанс. — Это я-то пойду к ним?

— Сам не хочешь идти, так хоть ребенку разреши пойти со мной, — почти выкрикнула Нилима.

— Не кричи так! — осадил ее Харбанс.

— А почему ты не пускаешь со мной ребенка?

Харбанс взглянул на меня, потом сказал:

— Ладно, иди! И его забери с собой, только не морочь мне больше голову!

Нилиме явно хотелось тоже ответить резкостью, но, сдержав себя, она ласково сказала:

— Встань, сынок, пойдем к тете… Твоя Бану, наверно, тебя совсем заждалась.

— Мне можно, папа?

Я удивился тому, как тонко понимает всю обстановку маленький ребенок.

— Ступай, сынок, — ответил Харбанс. — Но как только захочешь спать, сейчас же возвращайся домой.

Арун захватил с собой и свою исчерканную бумагу. Мне Нилима сказала:

— Не уходи, я скоро вернусь. — И, взяв сынишку за руку, вышла.

— Итак? — произнес Харбанс, когда воцарилась тишина.

— Разговор начинать тебе. Кстати, я был уверен, что застану тебя в постели, закутанного в теплое одеяло.

— С чего бы это?

— По телефону у тебя был такой голос, будто ты тяжело болен.

— Не при всякой болезни люди закутываются в одеяла.

— Но все же я угадал?

— Судан, я должен серьезно поговорить с тобой, — сказал Харбанс тихо.

— Я для того и пришел, чтобы выслушать тебя. Можешь держать меня хоть всю ночь. Но в десять утра я должен быть в редакции.

— Ты поужинаешь у нас.

— Я так и подумал.

— А засидимся поздно, у нас и переночуешь.

— Если будет нужно, конечно. Ну, увидим.

Харбанс задумчиво провел рукой по волосам, потом выпрямился в кресле, позвал Банке. Слуга стоял перед ним навытяжку, у него было худое и какое-то испуганное лицо.

— Слушай, Банке, — распорядился Харбанс, — этот господин будет ужинать с нами. Да приготовь для него постель в моем кабинете.

Банке моргнул глазами в знак того, что все будет сделано согласно приказанию, и удалился.

— Итак?

Наш разговор опять возвращался к началу.

— Тебе начинать, — повторил я. — .Я пришел только слушать.

— Ты ведь знаешь, что я считаю тебя единственным человеком, с которым можно быть вполне откровенным?

Я утвердительно кивнул головой.

— Так вот знай и то, что сейчас у меня самый тяжелый, самый критический момент в жизни.

Оконная портьера шевельнулась от ветра, и у меня по телу снова пробежала дрожь.

— By the way [58] Между прочим (англ.). , — сказал я, — за это время я успел раза два или три поговорить с твоей мисс Шривастав.

— В самом деле?

Он заметно встревожился.

— Да, меня познакомили с ней в Клубе журналистов.

— Ну и как она тебе показалась?

— Мне она понравилась… И хороша собой, и умна.

Он презрительно передернул плечами.

— Что так?

— Да глупа она, эта девчонка! «Умна!» Это ты здорово сказал!

Я молча смотрел ему в глаза. Чего в конце концов хочет этот человек? Неужели Нилима сказала правду, что нет в мире ни единой души, о которой он мог бы отозваться с искренней похвалой? На лбу Харбанса собрались складки, он нервно покусывал нижнюю губу.

— Ну что ж, я ведь с ней виделся считанные разы, — ответил я примирительно. — Наверно, ты знаешь ее намного лучше.

— Она глупа и к тому же плохо воспитана.

— Мне остается только поверить тебе, я ведь не знаю ее так хорошо, как ты.

— Мне нравятся в ней только глаза, да еще как она мило складывает губки, когда говорит «хелло!».

— А мне как раз не нравится ни то, ни другое.

— Главное же, она слишком много о себе мнит.

— Может быть. Но в тот раз, я помню, ты все порывался что-то сказать о ней?

— Да так, ничего особенного.

— Но все-таки?

Он пожал плечами и махнул рукой.

— А мне она показалась очень простой и приятной девушкой, — продолжал я свое. — С ней легко разговаривать, она общительна, приветлива.

— Это точно. Я и сам тебе говорил, что есть люди, которым она очень даже нравится.

— Но и в самом деле от других я ничего худого о ней не слышал.

— Ну, ладно, о ней достаточно, — пробурчал он, явно подавляя в себе нарастающее чувство раздражения. Глаза его пытались разглядеть что-то невидимое мне за оконной портьерой. — Я хочу поговорить с тобой совсем о другом.

Он неожиданно умолк, как если бы горло его вдруг сжала спазма. Я сбросил туфли и, поджав под себя ноги, устроился в кресле поудобней. Из редакции я выехал в отличном настроении, но уныние Харбанса начало передаваться и мне. Лицо у него было напряженным и беспомощным, как у человека, запутавшегося в собственных противоречивых чувствах. Он довольно долго рассматривал разноцветные полосы на портьерах, потом покосился на меня и заговорил: