Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Но чем Сурджит вдруг, ни с того ни с сего, так досадил тебе? — спросил я с тайным мстительным чувством. — Конечно, я не знаю его так хорошо, как ты, но, по-моему, он очень веселый, очень общительный и… и, насколько я понимаю, достаточно умный человек. Правда, мне трудно пока судить о нем как о журналисте, но вполне допускаю, что и тут он способен неплохо проявить себя.

Начни Харбанс хвалить Сурджита, и я, из чувства противоречия, стал, бы, вероятно, всячески хулить его. Но в данном случае Харбанс сам был настроен против Сурджита. И мне оставалось только поражаться, как мог я выступать в защиту того самого человека, из-за которого все эти годы меня мучило некое нравственное удушье, из-за которого девять лет назад я был вынужден бежать из Дели…

— Умный человек! Ха! — Маскируя свое возбуждение, Харбанс потянулся за стаканом с остатками виски. — Жалкий червяк! — сердито воскликнул он. — Вот только это и можно сказать о нем. Если есть в мире человек, которого я ненавижу всей душой, то…

— Однако до отъезда за границу ты думал о нем иначе.

— Но разве тогда я знал его? Мне он казался совсем другим человеком.

— Вот тебе и раз! Как же это ты не знал его? Ведь ты поручил ему заботу о самых близких тебе людях!

Мне пришла на память фраза, произнесенная Нилимой девять лет назад: «Не понимаю, как мог Харбанс оставить нас на попечение такого человека?» Она едва не высказалась тогда о нем еще более резко, но как только я дал понять, что разделяю ее мнение о Сурджите, она поспешно уклонилась от откровенного разговора.

— Неужели я поступил бы так, если бы мог предвидеть, какие штуки он начнет тут вытворять без меня? — И он с какой-то отчаянностью опрокинул в себя остатки виски. Выражение его глаз сделалось скорбным и презрительным. Он смотрел на меня в упор, словно это я был главным виновником всех его бед.

— Ну, о чем теперь говорить! — примирительно заметил я. — Видно, так было угодно судьбе! Стоит ли казнить себя за это? Остается одно — смириться со всем.

— Смириться? Ты смеешься надо мной? — воскликнул он с пробудившимся вдруг пылом. — Этот негодяй загубил жизнь совсем юной девушки! И я должен его простить?

— Но девушка полюбила этого человека и пошла за него замуж по собственной воле. Мне думается, тут не может быть речи о том, что кто-то кого-то загубил или кто-то кем-то загублен.

— Ты ничего не знаешь! — закричал Харбанс, потрясая в воздухе обеими руками. — Совсем ничего! А я знаю — она вышла за него поневоле, потому что… потому что…

— Потому что?..

— Потому что ничего другого ей не оставалось! Ты же знаешь наших индусских девушек! Конечно, она сочла, что после… после этого она уже недостойна стать женой другого человека. Он сумел довести ее до такого предела, за которым для нее, как она считала, не оставалось иной дороги. Этот человек соблазнил ее, он заманил ее в свои сети, а теперь… А теперь он еще смеет вышучивать меня при посторонних! Нет, никогда я не смогу его простить… Будь я тогда здесь, ни за что не допустил бы этой свадьбы… Я убедил бы ее, что все эти наши индусские законы — сплошные предрассудки… Лучше всю жизнь оставаться одной, чем быть замужем за таким проходимцем. Я не разрешил бы ей!

Подогреваемый вином, Харбанс распалялся все больше и больше, и я уже опасался, что он вот-вот начнет сквернословить.

Впрочем, и во мне клокотала ярость, но выдать себя было нельзя.

— Не принимай все это близко к сердцу, — сказал я с наивозможнейшим спокойствием. — К тому же подобные рассуждения могут окончательно испортить жизнь девушке. Пора понять, что теперь, ради ее же пользы и благополучия, ты должен сделать одно — смириться. Даже если где-то в глубине души ты не в силах оправдать и простить Сурджита, то ты обязан во имя Шуклы хотя бы внешне соблюдать прежние дружеские отношения…

— Дружеские отношения? С ним? — нетерпеливо прервал меня Харбанс, наливая себе новую порцию виски. — Ни за что! Никогда! Он самый настоящий подлец. Я ненавижу его. Грязный пес! Слизняк, ползающий в навозе… Да неужели ты и впрямь полагаешь, что еще хоть раз в жизни я захочу иметь с ним дело?

От волнения на губах у него даже выступила пена. Достав платок и обтирая рот, он продолжал:

— Но я проучу их, я крепко их проучу, и они запомнят мой урок навсегда… А ты, выходит, полагал, что я так легко все ему прощу?..

Вино начало действовать и на меня. Стены комнаты стали как бы округляться и изгибаться… Мне хотелось перечить каждому слову Харбанса. Чем яростнее ополчался он против Сурджита, тем суровей хотелось мне осуждать его самого. Ранее подавляемое чувство мести теперь выплескивалось из меня наружу.