Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

— Ну нет, так и не надо, — пробормотал я. — Не так уж я и проголодался.

— Погоди, погоди, сейчас я приготовлю тебе ужин, — поспешно сказала тхакураин.

Она стояла совсем рядом. В висках у меня звонко пульсировала кровь, перед глазами рассыпались искры, откуда-то со дна души поднимались жаркие волны. Почему же раньше я не замечал, что тхакураин такая девственно невинная, такая хорошенькая? Одно колено подо мной вдруг дрогнуло, я положил руку на ее плечо.

— Не надо ужина, — пробормотал я. — На что тебе сейчас возиться с очагом?

Но едва рука моя коснулась плеча тхакураин, она негодующим движением сбросила ее и отпрянула прочь, сделав несколько шагов назад. Глаза ее вспыхнули гневом.

— Да ты в самом деле пьян! — сурово проговорила она. — Так я и думала…

Я растерянно и тупо смотрел на нее.

— Вот что, ступай-ка спать, уже ночь на дворе, — заключила она тем же тоном и, уйдя в свою комнату, со стуком задвинула щеколду. Я же стоял и стоял на месте, как каменный истукан. Должно быть, это продолжалось долго — в те дни я не имел истинного представления о времени. Помню только, что несколько позже с веранды послышался голос тхакура-сахиба:

— Сарасвати, подай воды.

И тхакураин ответила из комнаты:

— Несу!

Потом снова воцарилась глубокая тишина. Еще немного спустя отворилась дверь, мимо меня прошла, протирая спросонья глаза, дочь тхакураин — Нимма. Она взяла фонарь и унесла его с собой…

Утром я подал заявление об уходе из журнала. Покидая Дели, я даже не зашел на Хануман-роуд. На другой же день Батра занял мой стул и стал получать сто шестьдесят рупий. Но через четыре года, когда, будучи проездом в Дели, я заглянул на часок к старым товарищам по перу, он уже сидел на следующем по порядку стуле, оцениваемом в сто семьдесят рупий, потому что к тому времени ушел из журнала и Лакшминараян, окончательно потерявший надежду сделаться главным редактором.

Но побывать в Мясницком городке и повидаться с тхакураин у меня в тот день смелости не хватило.

И вот снова, как десять лет назад, мы с Харбансом сидели лицом к лицу в том же самом кафе, но теперь поднимающийся от кофейных чашек дымок не объединял нас, а служил нам желанной завесой, за которой было так удобно прятать друг от друга глаза.

Много перемен — вокруг меня и во мне самом — пережил я за это время. Уехав из Дели, я пробыл полгода в родной деревне, но потом опять подвернулась работа в большом городе — на этот раз в Лакхнау, у одного издателя, поручившего мне заведовать его типографией. Помнится, отправляясь в Лакхнау, я с какой-то тайной надеждой думал о том, что ведь и колледж Морриса находится в этом же городе…

Через четыре года я ушел от издателя в ежедневную газету, выходившую в Лакхнау на английском языке, и стал в ней помощником редактора. Спустя еще четыре с лишним года я вновь перебрался в Дели, где мне посчастливилось найти место, которое сразу повышало мой заработок до двухсот рупий в месяц.

Может быть, нигде человек не проходит столь строгую школу, как в ежедневной газете. Журналисту-репортеру всегда нужно быть начеку, ни на минуту не смеет он оторвать взгляд от быстротекущего потока жизни, его долг вовремя уловить и исследовать малейшее, тончайшее колебание изменчивых его струй, цепко схватить глубинный смысл этого мимолетного колебания, а еще лучше — уловить в нем хоть ничтожный проблеск сенсации. Что ж удивительного в том, что для поглощенного повседневной прозой бытия, замученного беготней по городу газетчика мир фантазии, мир воображения день ото дня тускнеет и скоро становится абсолютно чуждым его уму и сердцу? Чернорабочий прессы, он поневоле приучается воспринимать действительность жизни в ее наиреальнейшей форме и начисто теряет способность что-либо убавить от нее или прибавить к ней хоть крупицу вымысла. Понятно, что за четыре года, проведенных в редакции ежедневной газеты, моя страсть к сочинению стихов сильно остыла, но зато все чаще в кругу коллег я стал поговаривать о story, — впрочем, на нашем профессиональном жаргоне под этим словом подразумевалось нечто совершенно отличное от рассказа в общепринятом смысле. Этот «особый» жанр литературы казался мне тогда несравненно более содержательным и ценным для читателя, нежели старомодная повествовательная форма. Под story мы понимали бесстрастное описание конкретного жизненного случая, строго ограниченного круга событий, происшедших на самом деле. Да и что, собственно, — горячо доказывали мы друг другу, — может еще существовать на свете, кроме непреложных, голых фактов? В чем еще, помимо этих фактов, способна по-настоящему проявиться действительность?