Мохан Ракеш - Темные закрытые комнаты

Когда она скрылась за дверью, Харбанс грузно опустился в кресло рядом со мной и, сбрасывая с ног туфли, сказал:

— Что за эгоистки эти женщины! У нее, видите ли, общие интересы с Шивамоханом и Бхаргавом, и только они для нее люди, в лепешку для них разбиться готова… Вообразила себе, что они сделают из нее художницу. А я вот думаю, что прежде им самим надо хоть чего-то добиться в жизни!

— Но Нилима сказала, что живопись вовсе ее не интересует, — неожиданно вырвалось у меня, и я тотчас же спохватился: именно этого мне и не следовало говорить. Но было поздно: Харбанс посмотрел на меня так, будто его уличили в воровстве.

— Значит, и тебе она уже успела рассказать? — процедил он сквозь зубы, как видно едва сдерживая ярость. — Кто бы ни пришел к нам в мое отсутствие, всякому бубнит одно и то же. Вот это я ужасно не люблю в ней…

— Это вышло случайно. Я спросил ее об этой картине, и она…

— Поверь, — оборвал он меня, — я знаю ее достаточно хорошо.

Сняв с ног и носки, он отодвинул туфли в сторону, встал с кресла и босиком подошел к стоявшему за нами столику, на котором оказался новенький проигрыватель. Прежде я почему-то его не замечал. Отобрав несколько пластинок, Харбанс стал вкладывать их в автомат.

— Давно у вас эта штука? — спросил я. — Раньше я ее не видел.

— Ты прав, она здесь только со вчерашнего дня, — подтвердил он все еще сердитым тоном. — У нас есть один знакомый, Сурджит. Ему подарили проигрыватель, а держать его негде. Он взял да и принес к нам. Не мог же я ему отказать, хотя отлично понимаю, что завел себе еще один источник головной боли. Только соберешься почитать, девочки принимаются пластинки крутить, совсем покоя не стало.

Сурджит? Я насторожился. Одного человека по имени Сурджит я знал еще по Лахору. Правда, встречались мы не часто, но и то, что я знал о нем, никак не характеризовало его с выгодной стороны. Во-первых, он был заядлым любителем спиртного, а во-вторых, пользовался в Лахоре славой завсегдатая известных заведений с красным фонарем.

Можно еще добавить, что я не встречал более отчаянного хвастуна и выдумщика. В те дни, когда мы впервые познакомились с ним, в Лахоре что ни день вспыхивали кровавые столкновения между индусами и мусульманами, и всякий раз, когда дело кончалось резней, по его словам оказывалось, что он-то и был там главным зачинщиком, хотя, как уверяли его же друзья, он и оружия в глаза никогда не видел…

— А не тот ли это Сурджит, — спросил я Харбанса, — который раньше жил в Лахоре, а теперь работает в каком-то делийском еженедельнике?

— Ты знаешь его?

Вложив пластинки в проигрыватель, Харбанс сел возле меня и настороженно заглянул мне в глаза.

— Не очень хорошо, но знаю.

— Да, тот самый. Его приятель был в Германии, оттуда и проигрыватель. Но Сурджит живет в гостинице и пока не хочет обременять себя лишними вещами. Когда, Говорит, обоснуюсь на постоянном месте, возьму его у вас.

Послышалась приятная, мелодичная музыка. Я не знал, среди какого народа она родилась, ее звуки были совершенно незнакомы мне, и, однако, в них заключалось нечто такое, что такт за тактом, нота за нотой проникало в самую глубину души, заполняя все мое существо. Как бы следуя ритму музыки, за оконным стеклом мерно подрагивала паутина, прилепившаяся в углу ниши. Казалось, откуда-то сверху, с неба, плавно кружась, спускалось на землю легкое перышко неведомой птицы. За ним другое, третье, четвертое… Все перышки были одинаковые, словно созданные по единой мерке и образцу — округлые, крохотные, белые… Неожиданно мелодия кончилась, ее сменила другая. Но невесомые перышки продолжали все так же бесконечно, одно за другим, спускаться с небес…

Нилима внесла поднос с тремя чашками кофе и, ставя его на столик между нами, сказала Харбансу:

— Странный же ты человек! Вчера ворчал: «Зачем нам этот проигрыватель!» — а теперь сам с удовольствием слушаешь музыку.

— Ах, помолчи лучше, — сердито буркнул Харбанс и снова закрыл глаза.

— Вот уже три года, как мы женаты, — с упреком сказала Нилима, — и до сих пор не могу тебя понять.

— Я же сказал — помолчи! Ты никогда и не сможешь меня понять, — возразил Харбанс. Открыв глаза, он выпрямился в кресле, чтобы взять свой кофе.

— Мне тоже так кажется. Да и вообще никто не может тебя понять. — Нилима с нескрываемым раздражением принялась помешивать ложечкой в своей чашке.

— Значит, если ты не можешь меня понять, так и никто не может? Ха-ха!

— Спроси кого угодно.